Темное солнце - Вербинина Валерия. Страница 9
Бедная Мадленка до того оголодала, что даже мирно зеленеющая трава напоминала ей о пище. «Боже, отчего я не лошадь! — сетовала она. — Пощипала бы травки — и все, брюхо наполнено. Господи, как хочется есть! Аж сердце замирает».
Оттого, что Мадленка была поглощена своими мыслями (какими именно — мы уже сказали), она не сразу заметила разбитый отряд крестоносцев.
Сначала Мадленка увидела воина в белом плаще, неподвижно лежавшего поперек дороги в луже крови, потом — мертвую лошадь, чьи внутренности в живописном беспорядке вывалились в пыль, и другую, вороную, с хребтом, перебитым ударом палицы. Теперь Мадленка точно уверилась в том, что ей не везет. Всюду, куда бы она ни шла, ей попадались только трупы, хотя в последнем случае это, пожалуй, было только к лучшему, ибо, будь крестоносцы живы, Мадленка бы с ними нипочем не справилась. Поэтому она в душе поблагодарила бога за то, что он хранит ее, как прежде, и не дает ей погибнуть среди опасностей этого странного и страшного мира.
Отряд крестоносцев был небольшой — человек семь или восемь; эти, впрочем, не дали застигнуть себя врасплох и сражались храбро, ибо на их мечах еще не застыла кровь врагов. Земля вокруг была вся изрыта, и Мадленка решила, что нападавших было больше, по крайней мере, раза в два, а то и в три, что определенно не делало им чести.
Трое или четверо рыцарей остались на дороге, где они упали, еще один в темных доспехах лежал, привалившись к старому дереву, чьи гигантские корни, как змеи, вылезали из земли, двое были сражены на обочине. На груди у одного из павших сидела ворона, но при появлении Мадленки птица хрипло каркнула, снялась с места и улетела.
— Езус, Мария, — пробормотала Мадленка, инстинктивно снимая шапку.
Она перевела взор и заметила у своих ног какую-то пеструю тряпку на древке. Мадленка сообразила, что это, должно быть, знамя, и ее охватило любопытство. Она никогда не видела, как выглядит хоругвь крестоносцев, а тут представился такой случай, перед которым трудно было устоять. Мадленка обошла полотнище и расправила его, чтобы удобнее было смотреть. Вороная лошадь с перебитым хребтом жалобно заржала, и Мадленка шарахнулась, споткнулась о труп рыцаря и неловко свалилась назад.
— Господи! — выкрикнула она вне себя. Лошадь снова заржала, косясь на нее глазом, полным безумной, невыносимой боли. Это было великолепное, с лоснящейся шерстью животное, с маленьким ромбовидным пятнышком на лбу. Она не могла двигаться, только бессильно перебирала передними ногами, лежа на боку, и из глаз ее катились крупные слезы.
— О, бедная, — пролепетала Мадленка, в которой страдания бессловесных зверей всегда пробуждали невыразимо тягостное чувство, — бедная лошадь! Но ничего, ничего… погоди, сейчас.
Она оглянулась, ища самострел или лук, чтобы прекратить муку безвинного животного. Лошадь тяжело дышала, бока ее раздувались. Мадленка вытащила из руки мертвого солдата самострел, вложила стрелу, повернулась к лошади, прицелилась и выстрелила.
Великолепное животное всхрапнуло и забилось в агонии, которая вскоре прекратилась. Мадленке, однако, стало так тошно, так плохо, что она отшвырнула самострел, упала на колени, уткнулась лицом в морду убитой лошади и разрыдалась.
Но устыдившись своего порыва, она поднялась и, вспомнив, что хотела взглянуть на знамя, вернулась к нему.
Это было довольно необычное знамя — голубое, с черным равноконечным крестом Тевтонского ордена слева, желтым кругом справа и горделивой надписью затейливыми алыми буквами, вьющимися понизу: «Оmnia radis meis соllustrо».
У Мадленки даже слезы высохли, когда она увидела этот высокомерный, хвастливый девиз.
— Ничего себе! — возмутилась она. — «Все озаряю своими лучами»! Ну и наглость!
Тут она помрачнела. А ну как именно эти рыцари, равняющие себя с солнцем, и были теми, кто напал на них в лесу? Разумеется, поскольку крестоносцы были мертвы, это не имело принципиального значения, разве что для Мадленки. Она просто обязана была знать наверняка.
Пересилив себя, Мадленка стала осматривать рыцарей, обращая особое внимание на находившееся при них оружие. Было бы так естественно, если бы именно крестоносцы, и так запятнавшие себя всевозможными темными делами, оказались виною ее несчастий и сами подпали под удар, однако торжество Мадленки оказалось преждевременным. Увы, в самом главном пункте ее ждало разочарование: ни одна стрела даже отдаленно не походила на ту, что принесла смерть ее брату, более того — ни один арбалет не подходил для тяжелой стрелы вроде той, которую Мадленка, как мы помним, на всякий случай прихватила с собой. Зато ее терпение было вознаграждено совершенно необычным образом: в сумке, притороченной к седлу одной из убитых лошадей, Мадленка обнаружила каравай хлеба, испеченного, судя по всему, этим утром, и флягу с вином. Мадленка аж засмеялась от восторга и потерла руки. Вид пищи возбудил в ней самые приятные мысли. Оставалось осмотреть только одного воина — того, что лежал у дерева, — и Мадленка, отбросив всякие сомнения, направилась к нему. Впрочем, она и так видела, что ни стрел, ни арбалета при нем не было, меч же лежал примерно в шаге от него. Непокрытая голова рыцаря свесилась на грудь, на ко-
торой зияли две раны; чрезвычайно светлые, почти белые, коротко стриженые волосы покраснели и слиплись от крови, роскошный шлем валялся в пыли. В боку у крестоносца торчала стрела, насквозь пробившая латы с выгравированным на них солнцем. Судя по всему, это был командир отряда и, конечно же, он был мертв; ни один человек не мог выжить после таких ранений. Стоя над ним, Мадленка повела такую речь, обращаясь, разумеется, не к нему, а к себе самой:
— Ничего не понимаю. Как ни крути, но все равно получается, что стрелы не те, а если не те, то что это значит? Значит, ты тут ни при чем и твои люди тоже. Но это мог быть и другой отряд крестоносцев, вот в чем штука. И зачем они побросали эти платья? Загадка! Одно аксамитовое с жемчугами целого состояния стоит. — Тут Мадленка малость приврала, хотя в общем она была права. — И при чем тут бродяги? За что их убивать? Или…
Мадленка остолбенела. Рыцарь неторопливо разлепил черные ресницы, поднял голову и взглянул ей прямо в лицо снизу вверх, спокойным и слегка отчужденным взором. У него были синие глаза, такие синие, — Мадленка даже не подозревала, что такие глаза могут быть у человека. В них словно заблудилось небо, и Мадленка, открыв рот, засмотрелась в них. На мгновение она совершенно забылась, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы рыцарь извернулся всем телом, как змея, и с непостижимой для умирающего резвостью потянулся к своему мечу.
Однако отдадим должное Мадленке: ее не так-то просто было выбить из колеи, даже глазами ярче небесной лазури. Мадленка наступила рыцарю каблуком на руку, а другой ногой отшвырнула меч подальше, однако крестоносец, похоже, не собирался сдаваться. Он выдернул руку и выхватил из-за пояса узкий длинный кинжал — мизерикордию, которым обычно добивали раненых; но и для того, чтобы просто убить человека, это было достаточно грозное оружие, а уж на клинок этой мизерикордии можно было нанизать по меньшей мере три Мадленки. Прежде, однако, чем крестоносец успел воспользоваться ею, Мадленка извернулась и без особого ожесточения ткнула его кулаком в рану на груди. Рыцарь захлебнулся в безмолвном крике и обмяк. Мадленка подобрала мизерикордию, отметила про себя, что на рукояти тоже выгравировано солнце, окруженное лучами, спрятала ее за пояс и, убедившись, что другого оружия поблизости не имеется, осуждающе поглядела на рыцаря. Синеглазый молчал и не подавал признаков жизни. Мадленка осторожно толкнула его носком сапога — он не шевелился.
— Вот нечестивец! — сказала Мадленка, отчего-то чувствуя себя совершенно несчастной. Абсолютно не к месту ей вспомнилось выражение древнего поэта Горация: «Варваров синеокая орда» из его «Эподов». Мадленка сердито фыркнула. Какие варвары, какой Гораций? Желудок сводит от голода.
Мадленка подобрала сумку с едой и, убедившись, что прочие покойники не проявляют пагубных стремлений восстать из мертвых, уселась на камень напротив синеглазого, чтобы не пропустить момент, когда он очнется, и с жадностью запустила зубы в хлеб. От него исходил запах, который Мадленка любила больше всего на свете — запах свежей выпечки.