И огонь пожирает огонь - Базен Эрве. Страница 26

Она возвращается в кабинет. Зажигает свет, ибо стало уже темно. Из осторожности тут же гасит его. Спать ей придется здесь. Если какая-то родственница и вправду разыскивала ее, как уверяла консьержка, — родственница, у которой, возможно, растут усы, — и если консьержка куда следует позвонила и они выяснили, что все, о чем наговорила Мария, сплошная липа, и полиция знает адрес ее родителей, застревать здесь не стоит. Но сутки в запасе у нее есть. Этого достаточно. Она вернется завтра утром, после комендантского часа.

На мгновение она застывает перед стальной пластиной. Если комбинация осталась прежней, пусть забудутся все наши ссоры, сестренка! К-а-р-м-е-н — Мария щелчками набирает 12-1-18-14-6-15. Ключ входит в скважину, ключ поворачивается — сейф открыт. Дверца широко распахивается, и там рядом с драгоценностями госпожи Пачеко лежит небольшой пакет, на который и возлагались все надежды.

— Спасибо! — выдыхает Мария, обращаясь неизвестно к кому.

XVII

Один со вчерашнего вечера, лишенный всякой возможности выйти из убежища, Мануэль будто вдруг снова вернулся в приют, где однажды, когда ему было тринадцать лет, его посадили на три дня в карцер и заставили переписывать сочинение на возвышенную тему, которое им задавали каждый год: «Опишите чувства, вызываемые в вас добрыми делами, благодаря которым вы здесь воспитываетесь», поскольку эта тема заслужила в его глазах лишь одной короткой фразы: «Но я же имею на это право!» — написанной поперек двойного листа чистой бумаги. Но разница между Мануэлем тогдашним и теперешним состоит в том — и его это мучит, — что в данном случае он действительно испытывает чувство признательности, что он имеет право на убежище и в то же время не имеет его и что, приняв последнее свое решение, он злоупотребляет добрыми чувствами хозяев этого дома.

Внизу хлопочет Сельма, оставшаяся в этот четверг дома, чтобы побыть с Виком и открыть дверь Марии. У нее есть в запасе еще несколько дней, но стук ее тонких каблуков, сопровождаемый беготней Вика, не оставляет никаких сомнений насчет того, чем она занята: она ходит из комнаты в комнату, укладывая первый сундук с помощью возбужденного предстоящим отъездом сынишки, который, проходя под трапом, только что изрек своим тоненьким голоском:

— Все-таки странно! Эта Мария пробыла у нас один только вечер, а ты уже дала ей выходной.

— Она поехала за своими вещами, — ответила Сельма.

— Но на одну-то неделю разве нужно много вещей? Мануэль признает точность вопроса: в самом деле, это бег вперегонки со временем, а Марии все нет и нет. Положив руку на живот, ощупывая болезненную точку, он погружается в тягостное раздумье. Лучше уж сгнить здесь, в этой дыре. Вчера он до полуночи сидел с четой Легарно, обеспокоенными не меньше, чем он, и все пытавшимися объяснить задержку Марии, — каким, наверное, сломленным, раскаивающимся грешником казался он им! Каждый их взгляд был для него словно пуля в сердце, но он был даже благодарен за это, охваченный отвращением к самому себе и тем жгучим желанием вырваться из собственной шкуры, какое зачастую побуждает человека прыгнуть с моста в реку; никогда раньше он не считал себя способным на это, — он, человек таких стойких убеждений.

Поднимаясь к себе, он был настолько подавлен, что реакция не заставила себя ждать. Его вдруг переполнила самая примитивная ярость, неожиданно вспыхнувшая из-за пустяка. Ссора воробьев, которые оспаривали друг у друга место под балкой, напомнила ему, что эти невинные птахи, живущие во всех пяти частях света, попали сюда из Европы вместе с колонистами. С колонистами, которые оказались далеко не такими мирными, как птицы, и принесли с собой на эту землю хлыст, огонь и железо; прошло четыреста лет, и хозяевами положения снова стали хлыст, огонь и железо. Алчность, насилие, спесь — нечего сказать, хорошенькое наследство! Какой же наивностью было считать, что менять порядки в этой стране можно постепенно и мягко; какой же наивностью было надеяться, что волки не собьются в стаю, заслышав блеющих о братстве баранов. Кто хочет достигнуть цели, должен думать и о путях к ее достижению. И если бы можно было начать все сначала, этот болтун, Мануэль Альковар, взял бы в руки другое оружие и научился бы бороться, держа в руках что-нибудь посерьезней микрофона…

А вообще-то он просто пытался отвлечься. Большую часть ночи при малейшем шуме он поднимал голову с подушки, представляя себе самое страшное, но ведь Мария, в конце концов, не столь безумна, чтобы презреть комендантский час, и он пытался побороть себя, успокоиться, считая свои попытки обрести хладнокровие то заслуживающими похвалы, то оскорбительными для Марии. В комнате под ним, откуда время от времени, после долгих пауз, доносились приглушенные фразы, тоже не спали. И только часа в три наступила полная тишина. Проехал уличный патруль — четверо солдат на «джипе» лапали пьяную, заливисто хохотавшую девку. В чистом, безоблачном небе как раз над темной массой дерева, под Канопусом, тускло блестела Эннис. То ли пытаясь заглушить в себе страх, то ли из благоразумия Мануэль принял, одну за другой, две таблетки снотворного, хотя на каждой по центру проходит бороздка, чтобы делить их пополам, и, вместо того чтобы проглотить, разгрыз их, отчего во рту образовалась едкая кашица, которую слюна не могла смыть с зубов.

Не засыпая, не бодрствуя и не подозревая о том, что существует некая промежуточная фаза, он впадает в сумеречное состояние, погружаясь в подобие полусна: он ездит из города в город по строго установленному маршруту и повторяет с незначительными изменениями одну и ту же речь — снова проводит последнюю избирательную кампанию; единственная странность заключается в том, что у молчаливого шофера, который сидит в машине с ним рядом, лицо Марии. Лишь пытаясь понять, почему она отсчитывает километровые столбы по-шведски: en, tva, tre, fyra, да еще на два голоса: один низкий, другой высокий, — Мануэль догадывается, что это Легарно делают утреннюю гимнастику.

Первый завтрак он пропускает. Второй, естественно, тоже. Но это пустяк в такой момент, когда при каждом ударе колокола, отбивающего на соседней колокольне четверть часа, тревога, вызванная отсутствием Марии, все возрастает, и комок в горле душит его все сильней, и, однако же, громыхание посуды внизу напоминает ему о пустом желудке. Он злится на себя за это. Как может человек в подобные минуты оставаться рабом своих потребностей? И как можно, если имеешь дело с такой девушкой, как Мария, быть до такой степени рабом своих сомнений? Глупо, конечно, но, устав от бесконечного повторения фразы: «А что, если она не смогла вернуться?» — он меняет глагол, и возникает другое предположение: «А что, если она не захотела вернуться?» В конце концов, если отбросить в сторону чувства, это было бы с ее стороны достаточно разумно. А принимая во внимание все то, что Мария теряет и чем рискует, ей куда выгоднее остаться с кузеном, которого ей прочили в мужья. Любой человек — любой, кроме, разумеется, того единственного, кто сидит под этой крышей, — спокойно оценив положение, сделал бы один только вывод: если Мария послана тебе на счастье, то ты ей — на беду.

Ты ей — на беду, это верно, и почти тут же Мануэль убеждается, что Мария все-таки послана ему на счастье. Шесть коротких звонков. Это недавно установленный код. Чтобы отличать своих от чужих, которые обычно дольше нажимают на кнопку: четыре коротких звонка закреплены за Оливье, пять — это Сельма, шесть — Мария. Мануэль кинулся к глазку: так и есть, это Мария с чемоданом в руке. Она идет через садик в сопровождении Вика, который козленком скачет вокруг нее, и исчезает в доме.

Но события набирают темп. И намеренно громкий голос Сельмы возвещает, в каком направлении они будут развиваться:

— Нет, не объясняйте мне ничего. Мы спешим. Я беру все необходимое и уезжаю в посольство. Вместе с Виком. — Специально для ушей мальчика она добавляет: — К вечеру приведите, пожалуйста, в полный порядок гостиную.