Архипелаг в огне - Верн Жюль Габриэль. Страница 8

Анри д'Альбаре, один из самых молодых лейтенантов французского королевского флота, находился тогда в бессрочном отпуске. Когда Греция восстала, он, покинув родину, стал под знамена филэллинов. Среднего роста, крепкий, он, казалось, был создан для тягот морской службы; обходительность этого хорошо воспитанного тридцатилетнего офицера, его обаятельная внешность, умный открытый взгляд и в довершение всего прекрасные связи в обществе при первом же знакомстве располагали к нему; и чем ближе его узнавали, тем больше он нравился.

Анри д'Альбаре принадлежал к богатой парижской семье. Матери своей он почти не помнил, отца же потерял, едва достигнув совершеннолетия, года через два после окончания морского училища. Унаследовав довольно крупное состояние, Анри и не подумал отказаться от своей профессии. Напротив. Он не изменил своему призванию — прекраснейшему в мире — и был уже лейтенантом морского флота, когда Северная Греция и Пелопоннес поднялись под греческим знаменем против турецкого полумесяца.

Анри д'Альбаре не колебался. Подобно большинству юных храбрецов, неудержимо ринувшихся в освободительную борьбу, он присоединился к волонтерам, которые, направлялись во главе с офицерами к границам Восточной Европы, и был в числе первых филэллинов, проливших свою кровь за независимость Греции. В 1822 году он участвовал в знаменитой битве при Арте и находился среди побежденных героев Маврокордато, а при первой осаде Миссолонги — среди победителей. Был он на поле брани и в следующем году, когда пал Марко Боцарис. В 1824 году он несколько раз отличился в морских сражениях, которыми греки расквитались с турками за победы Мухаммеда-Али. В 1825 году, после взятия Триполицы, Анри д'Альбаре командовал отрядом регулярных войск, предводительствуемых полковником Фавье. В июле 1826 года в кровавом бою при Хайдари, где филэллины понесли невозвратимые потери, он спас жизнь Андронике Старкос: ее чуть было не растоптала конница Киутаги.

Анри д'Альбаре оставался верен своему начальнику и вскоре снова присоединился к нему в Метенах.

В то время афинский Акрополь защищал комендант Гурас, стоявший во главе полуторатысячного гарнизона. В крепости нашли прибежище пятьсот женщин и детей, которым не удалось бежать до того, как турки овладели городом. Гурас имел годовой запас провианта, четырнадцать пушек, три гаубицы, но терпел недостаток в боевых припасах.

Фавье решил снабдить ими Акрополь. Он обратился к своим солдатам с призывом помочь ему в смелом замысле. На этот призыв откликнулось пятьсот тридцать добровольцев; среди них — сорок филэллинов, во главе с Анри д'Альбаре. Под командой Фавье отважные воины, каждый с мешком пороха за плечами, взошли в Метенах на корабль.

Тринадцатого декабря отряд высаживается почти у самого подножья Акрополя. Светлая, лунная ночь выдает его. Турки встречают храбрецов ружейной пальбой. Фавье командует; «Вперед!», ни один человек не бросает мешка с порохом, и, рискуя каждую минуту взлететь на воздух, отряд переправляется через ров и входит в открытые для него ворота крепости. Осажденные победоносно отгоняют турок. Но Фавье ранен, его помощник убит, Анри д'Альбаре также получает ранение. Афиняне не отпускают от себя смелых своих спасителей, и отряд во главе с командирами остается в крепости.

Молодой офицер, страдая от раны, по счастью, не опасной, был вынужден делить все лишения и невзгоды с осажденными, получавшими в день только несколько горстей ячменя. Прошло полгода, прежде чем капитуляция Акрополя вернула ему свободу. Лишь 5 июня 1827 года Фавье, его волонтеры и осажденные смогли, по соглашению с Киутаги, покинуть афинскую крепость и сесть на корабли, которые перевезли их в Саламин.

Чувствуя себя еще очень слабым, Анри д'Альбаре не захотел оставаться в этом городе и уехал в Корфу. Там он прожил два месяца, отдохнул, оправился от ранения и уже готов был возвратиться на передовые позиции, когда неожиданное обстоятельство перевернуло всю его жизнь, которая до тех пор была только жизнью солдата.

В Корфу, в самом конце Страда Реале, стоял старый, невзрачный дом, не то греческой, не то итальянской архитектуры. В нем жил человек, которого мало кто видел, но о ком много говорили. Это был банкир Элизундо. Никто не мог бы сказать, сколько ему было лет — шестьдесят или семьдесят. Уже лет двадцать он жил в своем мрачном жилище, из которого почти не выходил. Но если сам он нигде не бывал, к нему в контору приходили многочисленные посетители — люди разных национальностей и сословий, — его постоянные клиенты. Очевидно, банкир, пользовавшийся безупречной репутацией, совершал весьма крупные сделки. Между прочим, ходили слухи, что Элизундо очень богат. Ни один банкирский дом не только на Ионических островах, но даже среди его долматских собратьев в Заре и Рагузе не мог соперничать с ним в кредитоспособности. Учтенные Элизундо векселя ценились на вес золота. Разумеется, старик не доверял кому попало. Он казался весьма осмотрительным в делах и требовал: рекомендаций — безупречных, гарантий — полных, но уж если касса его открывалась, она казалась неисчерпаемой. Нужно еще сказать, что все свои дела, за редким исключением, Элизундо вел сам и только переписку бумаг, да и то самых маловажных, поручал одному из своих домочадцев, о котором речь пойдет впереди. Старик служил самому себе и кассиром и счетоводом. Каждый вексель он самолично подписывал, каждое письмо собственноручно составлял. Поэтому его контора не знала посторонних служащих. И не удивительно, что операции Элизундо оставались для всех тайной.

Откуда родом был этот банкир? Одни говорили — из Иллирии, другие — из Далмации, но точно никто ничего не мог сказать. Сам Элизундо ни словом не касался ни своего прошлого, ни настоящего; он как-то сторонился городского, общества. Когда группа Ионических островов перешла под протекторат Англии, образ жизни старого банкира остался таким же, как в пору французского господства. Несомненно, слухи о его богатстве, исчисляемом сотнями миллионов, были сильно преувеличены, но все же он должен был обладать и, конечно, обладал большими деньгами, хотя и вел весьма скромный образ жизни.

Элизундо овдовел еще лет двадцать назад — до своего приезда в Корфу, куда он прибыл с двухлетней малюткой девочкой. Теперь Хаджине, так звали его дочь, уже исполнилось двадцать два года, и она была полной хозяйкой в доме.

Даже здесь, на Востоке, где женщины так хороши, Хаджина Элизундо выделялась редкой красотою; ее не портило даже строгое и несколько грустное выражение лица. И могло ли не отразиться на девушке сиротливое детство, жизнь без доброй наставницы-матери, без подруги, поверенной первых девичьих дум? Хаджина была среднего роста и отличалась необыкновенным изяществом. Гречанка по матери, она принадлежала к тому типу молодых женщин Лаконии, внешность которых считается образцом на всем Пелопоннесе.

Между отцом и дочерью не существовало, да и не могло существовать, настоящей близости. Банкир, молчаливый, замкнутый, жил нелюдимо, от всего отворачиваясь, ни на что не глядя, точно человек, которому режет глаза яркий свет. Малообщительный и в личных и в деловых отношениях, он держался чопорно и сухо даже со своими постоянными клиентами. Как было Хаджине, запертой в четырех стенах, где она никак не могла подобрать ключ к отцовскому сердцу, радоваться жизни?

По счастью, возле нее был славный, преданный, любящий друг, готовый пожертвовать собою ради юной госпожи, друг, который грустил, когда она грустила, и радовался каждой ее улыбке. Он жил одной Хаджиной. По этому описанию читатель еще решит, что речь идет о добром, верном псе, об одном из тех, кого Мишле назвал «почти человеком», а Ламартин — «смиренным другом». Нет, то был всего только человек, но пес не мог бы быть самоотверженнее! Хаджина родилась на его глазах, он никогда с ней не расставался, нянчил ее, когда она была ребенком, и служил ей, когда она выросла.

Это был грек по имени Ксарис — молочный брат матери Хаджины, за которой он последовал в дом ее мужа на Корфу. Ксарис почти четверть века провел в доме Элизундо; он считался больше, нежели простым слугою, и даже переписывал для банкира некоторые бумаги.