Масло в огонь - Базен Эрве. Страница 4

— Спит, спит… Да что же это такое? — возразил доктор Клоб. — Как разгуливать по ночам — так пожалуйста! Промчался тут точно ураган, когда горело, взглянул издали на пожар и отбыл, сказал только: «А все же это красивее костров на иванов день!»

Я даже вздрогнула. До чего же он любит говорить всякие глупости, которые так ему вредят! Противный крестный! Никогда не упустит случая. Раленг, Рюо, Бине понимающе переглянулись.

— А еще я позвонил в бригаду, — поспешил добавить Каре, который, по слухам, был бесконечно предан де ля Эй, — и кто-то из младших чинов обещал передать, чтобы к завтрашнему утру нам прислали сюда двух жандармов…

— Дармоеды! — бросил папа.

— Спору нет, — подавляя раздражение, продолжал Каре, — ты к ним не относишься. Уж на что ты нелюдим, а молодец: как что у ближнего случится, ты всегда хоть чем, да поможешь. Я-то, понятно, знаю, что у тебя перед огнем есть небольшой должок…

— Да уж — небольшой! — глухо молвил отец.

И, круто обернувшись, к всеобщему ужасу поднес руку к затылку таким знакомым нам вызывающим жестом.

— Не надо, не трогай, — напрасно пыталась остановить его я.

Ничего с ним не поделаешь. Он сдернул войлочный шлем, выставив всем на обозрение свой жуткий затылок — местами красный и гладкий, точно обезьяний зад, а то усеянный белесыми шрамами, шершавыми блямбами, лиловатыми шишками. Но как ни ужасен был его затылок, меня это не смущало. Нет, правда, если это смущало маму, смущало всех вообще, меня это не смущало ничуть. Но почему папа с таким удовольствием выставлял это напоказ и глаза его так вызывающе поблескивали? Разве не знал он, что только я, его дочь, умею — значит, имею право — смотреть на него и этого не видеть, а в особо мрачные дни даже целовать его, медленно скользя губами по щеке к уху… К уху! Все они бесстыже уставились на его уши, вместо которых были две дырки, две воронки с искромсанными закраинами. Они разглядывали с брезгливым любопытством его лысую голову, словно привидевшуюся в кошмаре, изуродованную кожу, как бы остановленную гранью бровей, частично уцелевших после того выстрела из огнемета, под который отец попал в 1940 году, — благодаря бровям и уцелели чудом два нежно-голубых, небывало голубых глаза, замутненных дрожащей пеленой слез — словно шарики мыла в грязной от стирки воде.

— Это ж надо, чтоб так досталось! — запричитали плакальщицы.

Помощник мэра — и я была благодарна ему за это — отвел глаза.

— Да пустяки, — произнес он. — Все ты правильно делаешь. Мосье де ля Эй сказал мне на днях, что хочет представить тебя к медали.

— Лучше бы он сюда пришел!

Папа резко поднялся на ноги. Подойдя к нам, он внимательно посмотрел на Каре, а тот закурил сигарету и задумался, держа в пальцах горящую зажигалку.

— Лучше бы он сюда пришел, — повторил папа. — Мэр он или нет! Да к тому же и горела-то одна из его ферм! Во всяком случае, передай, что я в его жетонах не нуждаюсь. И передай, что у меня просто мания такая — гасить все, что бы там ни горело.

Его дыхание, точно выпущенный снаряд, прибило желтое пламя зажигалки, унесло его, поглотило. И он расхохотался. Неожиданно приятным смехом, звонким, как у ребенка, безудержным, так что обнажилась вся вставная челюсть, — смех длился не меньше полминуты и вдруг разом оборвался, а изувеченный лоб прорезала глубокая морщина.

— Вот так-то! А вы разве пчел не держали? Я ведь, помню, уступил вам один рой.

Тут и там замелькали улыбки: нежность папы к медовым мухам была всем известна. Злые языки утверждали даже, что у Дарюэлей он бросился спасать ульи, прежде чем спасать лошадей.

— Не волнуйся, — сказал Вине, — у нас всего-то два улья, да и те в глубине сада.

— Ну и хорошо! — отозвался папа, казалось, с облегчением переводя дух. — Аман, нам бы надо определиться, — заговорил он уже другим тоном. — Остаемся мы дежурить или нет?

— Чего ради, все равно гореть-то уже нечему, — хлопая слипающимися глазами, ответил бакалейщик.

— В гумне-то нечему. А вот еще где — другое дело. Я, пожалуй, останусь: устроюсь в хлеву. Но сначала — раз воды в луже совсем нет — сбегаю в магазин, возьму удлинитель для шланга, чтобы в случае чего достать до колодца в замке. И захвачу еще один огнетушитель. Подожди тут меня минут десять. А после сразу пойдешь спать.

Раленг нахмурился, подавил зевоту, но протестовать не решился.

— Ну, иди, — пробурчал он, — иди!

Я шагнула вперед. И тут же отступила. Папа, казалось, забыл обо мне. Он уже вышел на улицу, и его звонкие, твердые шаги зазвучали в ночи.

— Честное слово, пойду и я, — сказал помощник мэра. — Никому, кажется, я больше не нужен. Доброй ночи.

— И вы, бабоньки, идите-ка спать, — решительно заявил фермер. — Я подежурю с Бертраном в хлеву. А ты, Селина, что тут делаешь?

— Папу жду. Мама-то у Годианов, я с ней и вернусь.

В опустевшей комнате остались только Бине, Раленг и я. Мужчины сидели друг против друга, разделенные литровой бутылью виноградной водки. Прошло четверть часа. Как раз время, чтобы пропустить пару рюмочек. Я посасывала кусочек сахара, смоченный в водке, и думала: «Когда, интересно, вернется мама?»

— Что бы мне встать пораньше, — не унимался Бине, обсуждая случившееся. — Но на свадьбе-то у Годианов шум стоял несусветный. Представляешь, я сначала даже подумал, не у них ли что дурное случилось.

— Так многие подумали, — отозвался Раленг. — Ведь когда парень с какой-нибудь гулялкой уходит на сеновал, ему же надо куда-то девать окурок, а поглядеть, куда он упал, уже и недосуг. Извини, Селина, я позабыл, что ты тут.

Это просто так — вежливости ради. Девушки, что живут в лесу, носят рукава до запястья, платье застегивают по самое горло, но слышат зато всякое. «Бык с телкой, кролик с крольчихой чего только не выделывают! А у меня — подвязки!» — здесь это означает: «Знание — не порок». Есть парни, есть гулялки. Но, уж во всяком случае, Селина Колю к ним не относится.

— Десять минут! Десять минут! — продолжал Каре, поворачиваясь на стуле. — Все равно что минутка у парикмахера!

Он в нетерпении вскочил, чувствуя, что засыпает, толкнул дверцу и вышел во двор глотнуть свежего воздуха; Я пошла за ним.

— Тишь-то какая! — заметил он. — Никогда не скажешь, что совсем недавно в этом дворе толклось больше ста человек. А что там на свадьбе-то?

— Да, праздновать, по-моему, не стали, — сказал Бине и добавил: — Твоя мать вернется раньше тебя, Селина.

Небо немного расчистило ветром; тучи змеились, текучие, стремительные, а над ними, казалось, неслась куда-то луна; неподалеку сипел петух. Тихонько мычала в стойле корова, и было отчетливо слышно, как шершавым языком она вылизывает теленка.

— Тишь-то какая! — повторил Раленг. — Вечно Бертран преувеличивает, всего боится. Надо бы мне отправить его обратно, к любимому дракону в когти. — И, не успев договорить, стал прислушиваться.

— А вот, кажется, и он, — сказал Бине.

— Нет, — отозвался Раленг, — слышно с другой стороны, со стороны поля. Кто-то бежит, бежит кто-то, Виктор… Господи помилуй! Что еще стряслось?

Оба бросились к дороге. Нет, это были не шаги, а неистовый, тяжелый, спотыкающийся бег, сопровождаемый хриплым дыханием обессилевшего человека. Я схватила Раленга за руку и нервно стиснула. Топот стремительно приближался; человек, непривычно для крестьянина срезая путь, несся прямо через кукурузное поле, круша все на своем пути.

— Юрбэн, работник с «Аржильер»! — воскликнул фермер.

Неожиданно высвеченный луной человек вырос, как из-под земли, на краю кукурузного поля. Казалось, он вот-вот рухнет — его шатало, он спотыкался о комья свежевспаханной земли, полоска которой еще отделяла его от дороги.

— Сюда! Сюда! — кричала я, и мой голос звучал не менее пронзительно, чем когда я в школе скликаю подружек идти за ландышами. Работник, собрав последние силы, преодолел еще тридцать борозд вязкой земли и свалился, выбравшись на дорогу. Ему понадобилось не меньше трех минут, чтобы перевести дыхание.