Счастливцы с острова отчаяния - Базен Эрве. Страница 14

— Скажите, пожалуйста, Блечингли по левому борту или по правому?

Хохот этой парочки у него до сих пор в ушах стоит. Люди, которые говорят «направо» или «налево», называют хлеб «брэд», когда Нед говорит «кэйк», которые произносят «Ингленд», когда Нед изрыгает нечто вроде «Хэнглан» и все остальное соответственно… поди понимай их и братайся с ними! К тому же их слишком много. Больше всего Неда выбивает из колеи то, что он открыл мир, в котором людей так много, что они уже не могут вас знать и, похоже, вовсе не желают этого. Ведь кто же сможет усомниться в этом? Существует Соединенное Королевство, которое требует свою любую крошечную частицу земли, а есть просто прохожий с прищуренными глазами, глядя в которые легко угадать, что он тебя находит слишком загорелым для британца. Да здравствует Тристан, отважный островок Империи! Но вы же, миссис Смит, видели этих людей, что поселили в Сюррее?! Это же безумие, пускать столько людей с нечистой кровью в нашу белокурую Англию!

В это время в зале для собраний, где на самом видном месте установлен телевизор — подаренный, как бесконечно повторяли газеты, агентом рекламы одной крупной фирмы, — три десятка людей, бездельников поневоле, с горечью переживающих это свое состояние, смотрят, как — гоп-гоп! — где-то в Аризоне, обильно утыканной кактусами, ковбойский фильм завершается последней кавалькадой. Паф! Облачко вырывается из дула бьющего без промаха пистолета. Лошадь вместе с всадником шаром катится по земле.

— Бедное животное! — восклицают Том и Сэлли Твен, у которых никогда не было ничего, кроме осла.

Но злодеи получают по заслугам. Несмотря на непрерывный огонь, который на полном скаку — гоп-гоп! — льется из их неисчерпаемых кольтов, лишь всадники-злодеи оказываются жертвами свинца, лишь они падают и остаются лежать, кто на спине, кто уткнувшись носом в землю. Равнина сплошь усеяна трупами. Лучший из стрелков, «орлиный глаз» и «стальная рука», который умеет свободно проходить сквозь поток пуль, склоняется наконец над потерявшей сознание юной красавицей, законной наследницей золотоносного прииска… Не рано ли, мой мальчик? Один из умирающих бандитов приподнимается и берет тебя на мушку. Паф! Что вы думаете? Это стрелял герой, успевший вовремя повернуться…

— Четырнадцать! — говорит Симон, который считал убитых. — Это что же, по четвергам нарочно показывают такую штуку детям, чтобы они видели, как пачками отправляют людей на тот свет?

Без всякого перехода следует репортаж о марихуане, где на этот раз уже живые возлежат и испускают дымки несколько иного рода. Крупный план. Рассуждения социологов о пагубном воздействии наркотиков. Посмотрите на эти безвольные тени. Посмотрите на эту девицу: серия кадров, которые — еще чуть-чуть, и они были бы запрещены цензурой — позволяют думать, что если верхняя половина тела находится в раю, то происходит это отнюдь не без участия нижней.

— А вы мне не верили! — ворчит Симон.

Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и опустившаяся в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли, шепчет, наклонившись к нему:

— И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор так же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я слышу, как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать.

— Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге и от наших чудес, — бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования.

Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные не удивляются лишь тому, чему можно поверить. Телеэкран для них просто двигающиеся фотографии; так в природе движется перед глазами все, что угодно: собака, облако, друг. Полет самолета и полет птицы — разве это то же самое? Дон теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если бы тот вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его потерять тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону:

— Зачем вы все это делаете!

Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже за дверью признается, подавляя смех:

— Это, конечно, глупость, но мне бывает стыдно, когда наши друзья смотрят такого сорта передачи. Мне кажется, что я привел их в дурное место… Что вы сказали?

Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она всего лишь раскрыла рот, но вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы.

— Как здоровье бабушки?

— Неважно, — отвечает Рут, опустив голову и принимаясь сильнее тереть тряпкой.

— Так бросьте все это и пойдите к ней, — говорит леди Хауэрелл.

Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку.

— Моральное состояние у них неважное, — говорит леди, — но со здоровьем еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас пять заболевших корью, четыре — желтухой и несколько воспалений легких у пожилых людей, в том числе у старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается.

В то же самое время Абель Беретти, у которого сильный насморк, одевался в кабинете врача. Врач, принявший было Абеля за его брата Уолтера — так они похожи, — строчит рецепт, не обращая никакого внимания на настырный транзистор, откуда слышатся вкрадчивые звуки джаза.

— Действительно, — говорит Абель, — радио для вас основной шум. Мы же у себя привыкли к шуму моря.

Он протягивает руку к большой, в крупную крапинку раковине, служащей пресс-папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза.

— Чистейшее суеверие! — говорит он. — Ведь вы слышите не гул моря, а шум своей собственной крови.

— Ну и пусть, — отвечает Абель. — Разве это не одно и то же?

Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем пытается объяснить врачу:

— Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает легкие, и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся в этих краях?

Немного подальше, в своем бараке — одно из строений линии Э 1, — Бэтист и Сьюзен Твен ждут возвращения своих детей. Сыновья, за неимением лучшего, отправились вместе с другими подростками в Мерстам играть в футбол против местной команды, которая смеется над ними, противопоставляя их могучим ударам по мячу хитрость и ловкость. Стелла играет на улице с Нейлом и Сирелом. Эми и Дженни танцуют с Ральфом и Биллом Глэдом в Блечингли: в их жилах достаточно африканской крови, чтобы приспособиться к любым ритмам. В комнате совсем темно. Сьюзен не сочла нужным зажигать свет, потому что ей сейчас нечего делать. Она дремлет, в то время как Бэтист произносит свой монолог:

— Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся. Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается, это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду сквозь него, ухожу куда-то…

— Перестань, — вполголоса говорит Сьюзен в темноте. — Во всяком случае, мы живы…

— Ну и что? — отвечает Бэтист слишком громко. — Зачем быть живым, если не чувствуешь больше, что живешь?

По другую сторону перегородки такая же комната, такое же оцепенение. Гомер Раган лежит на постели около Олив, которая сняла платье, чтобы не помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и Джесмин в кино; Ульрик, конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони, им надо уже поторапливаться со свадьбой. Этот выход остается одинаковым везде. Гомер, без всякого очевидного повода, изливает душу:

— Все как-то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все чем-то недовольны.

— Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают! — отвечает Олив довольно резким тоном.

На душе у Гомера, видимо, продолжают скрести кошки, и, глубоко, с каким-то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе: