Зеленый храм - Базен Эрве. Страница 15

Если на нас рассчитывали как на свидетелей браконьерства, то надо сказать — зря теряли время.

Мадам Салуинэ не отпускает нас: добрый самаритянин способен дать и добрые советы.

Мадам Салуинэ покачивает головой, опускается до уровня беседы, выражает беспокойство о несчастном, с которым неведомо что станется. Из больницы он скоро выписывается, но сможет ходить нормально месяца через три-четыре. Хромой фавн, бродящий по лесам в холодное время года, да мыслимо ли это? И если даже предположить, что суд обвинит его только в бродяжничестве, не придется ли это решение на тот момент, когда его выпустят на свободу?

— Бродяжничество? — шепчет Мийе. — Вы в этом уверены?

Мадам Салуинэ возражает. Судья и судейский крючок затевают бессмысленную дискуссию крючкотворов. Домашнего адреса нет, средств к существованию — тоже, чем занимается — неизвестно, — чего еще больше; согласно уголовному кодексу он подлежит наказанию по статье 270, статья 271 тоже подходит; может быть, даже 272, если обвиняемый — иностранец… Да, но состава преступления нет, мадам, взгляните в абзац 5, обвиняемый подсуден только в том случае, если он не работал в течение двух месяцев, а кто может это утверждать? И другое: нельзя считать лишенным средств человека, обладающего некоторой денежной суммой. Два дня жизни. Франк в 1810 году. Двести франков — в 1971-м. В соответствии с девальвацией. Смотри по этому поводу инструкцию 1301… Конечно, метр, но у вашего клиента при обыске не нашли ни одного су. С другой стороны, если документ, удостоверяющий личность, необязателен, — а жаль, — то отказ назвать гражданское состояние влечет за собой ipso facto [5] взятие под стражу до тех пор, пока не будет выяснена личность обвиняемого, и, если полиции это не удастся в течение двух суток, прокурор может отправить обвиняемого в тюрьму… Без сомнения, мадам, но позвольте вам заметить, что здесь законодательная власть топчется на месте. Во-первых, правонарушителя можно обвинить лишь в несоблюдении закона. Во-вторых, право держать его в тюрьме — весьма шатко и приходит в противоречие с пунктами закона, где говорится, что предварительное заключение неприменимо к тем, кто нарушил закон впервые, — им может грозить менее двух лет тюрьмы… А кто нам гарантирует, метр, что он совершил преступление впервые? Его случай, признаюсь, затруднительный. Но если говорить о временном заключении, чтобы обвиняемый находился в нашем распоряжении, чтобы оградить его от самого себя и от рецидива, статьи 144 и 145 уточняют: предварительное заключение, ограниченное четырьмя месяцами, может быть пролонгированным, даже для новичка, на два месяца мотивированным приказом. Как выпустить на волю человека, не имеющего домашнего адреса и которого невозможно вызвать, чтобы он предстал перед судом?..

— Забыл вам сказать, что в подкладке моей куртки зашита купюра в пятьсот франков. Можете проверить, — неожиданно проговорил заинтересованный.

Никакого вызова во взгляде, обращенном сперва на даму в сером, затем на господина Мийе, — в глазах обоих удивление, смешанное с уважением. По видимости смешная, эта деталь юридически становится серьезной. Хотя браконьерство и мародерство вероятны, но они не доказаны. Бродяжничество, в свою очередь, тушуется перед банковым билетом с изображением Паскаля; билет спрятан в подкладке, а стало быть, неиспользованный, следовательно, сохраненный, чтобы защитить от искушений владельца. Большой выигрыш — для стороны-кресла: тезис об отставке получает подкрепление.

— А откуда он у вас, этот билет? — сухо спросила дама в сером, которая не сложила оружия.

— Если вы считаете его спорным, — живо вступает метр Мийе, — правосудие должно это доказать.

Мадам Салуинэ, полная достоинства, покоряется. Она поднимается и все-таки шепчет: «Благодарю вас». У нее, как у нападающей стороны, не остается ровным счетом ничего, а наши свидетельские показания едва заслуживают грифа под пометкой «подпись». Секретарь суда убирает свою портативку, собирает досье в картонных папках цвета голубой горечавки и желтых ноготков. Он-то и говорит санитару:

— Можете отвезти больного в палату.

Шурша резиновыми колесами, кресло проезжает мимо нас, пересекает порог, и вдруг его останавливают удивленные возгласы, шум, суетня, щелканье фотоаппаратов со вспышками, восклицания. Секунда! Подождите! Голову прямо, мосье! Санитар, будьте так любезны, поверните немного кресло. За ним следует толпа белых халатов, несколько минут оторопело стоит, а затем окружает больного и быстро исчезает вместе с ним. Мадам Салуинэ, которая ждала, чем дело кончится, устремляется вперед, чтобы принять на себя часть огня. На нее наступают, должно быть приглашенные, журналисты, — с десяток, наверное, — столько же фотографов, два радиорепортера с магнитофонами на ремне через плечо и микрофонами в руках, а посреди группы с портативной камерой на плече оператор из «Актюалите локаль». Мадам Салуинэ протягивает руки то ли для того, чтобы оттолкнуть, либо наоборот — чтобы приголубить все это скопище людей.

— Как и обвиняемый, господа, я не много могу вам сказать. Речь идет не о судебной тайне, а скорее об его тайне, про которую не скажешь, что это секрет полишинеля.

Одни делают пометки, другие записывают, эти стучат, те манипулируют. Так как мадам Салуинэ не придерживается ортодоксальных взглядов, то она продолжает, взяв умиротворяющий тон:

— «Никогда ничего не случается, что бы прошло мимо газет», — говорил Пьер Эммануэль. Не подумайте, что я имею в виду что-то плохое, ибо говорю искренне и не скрываю этого. Я пригласила газетчиков: это единственный способ выявить личность нашего незнакомца. Я повторяю еще раз: анонимность — это дымовая завеса, за коей может скрываться худшее. Должна признать, ничего нового пока нет. Но я должна также сказать вам, что мы немножко нажали, припугнули юношу, и благодаря этому я смогла добиться от него фразы, где он намекает со всей убежденностью на дезертирство, если иметь в виду данный случай. Это много. Это даже огромно. Я даю вам возможность оценить…

Мадам Салуинэ делает три-четыре шага. Не стоит разочаровывать возбужденную свору. Она согласна выдержать все наскоки.

— Вам что, случалось иметь дело с подобной авантюрой?

— За пятнадцать лет службы, ей-богу, ни разу, — признается дама в сером.

— А где-нибудь в другом месте такое бывало?

— Да, но не часто, и обычно преступники быстро раскрывались службами розыска.

Мы с Клер хотели отойти в сторону, но все, что нам удалось, — это избежать объективов. Впрочем, мадам Салуинэ становится забавной и, чтобы закончить начатое дело, приступает к чтению лекции:

— Мне помнится, в «Хроник дю Пале» недавно было рассказано о подобном случае: о мошеннике, арестованном в Гренобле, личность не удалось установить, он был осужден и после отбытия наказания исчез…

Она закусила удила. На помощь приходит История. Давайте вспомним, что до ордонанса Вилье-Котрэ, подписанного в тысяча пятьсот тридцать девятом году Франциском Первым и обязывающего священников вести реестры, ситуация могла бы показаться банальной. Существование человека, человека как такового, как волк суть волк, как щука суть щука, стало скандальным. И этот скандал обязан своим существованием тому факту, что наши современники не чувствовали бы себя живыми, если б их не классифицировали, не каталогизировали, не тестировали, не подвергали анализу и занесению в бумаги… При Людовике Четырнадцатом, господа, в тысяча шестьсот семидесятом году, со времени чистки Двора Чудес, где девочки рожали, не заботясь о потомстве, сбиры Рейни находили десятки детей, не имеющих свидетельства о рождении. Но, в конце концов, брошенный ребенок, найденыш или подкидыш часто носят имена, которые генетически не являются их именами. А кто была известная Альбертина, алжирка, рожденная неизвестными родителями, нареченная при крещении Дамъен, после того как ее удочерили, ставшая Рену, потом, когда ее бросили, ставшая снова Дамьен, а в замужестве Сарразен, — каких же кровей была она: арабских, французских, испанских? А кто был беспамятливый родезец, прозванный «неизвестным живущим солдатом»? Кто был отшельник, живший в лесу Нижней Саксонии, предшественник нашего беглеца, укрывавшийся в берлоге в течение десяти лет?