Стальные гробы. Немецкие подводные лодки: секретные операции 1941-1945 - Вернер Герберт А.. Страница 60

Предполагалось, что ремонт «У-230» займёт минимум четыре недели. Поскольку мне предоставили продолжительный отпуск, я решил съездить в Париж, навестить родных и провести недельку с Марианной на солнечном пляже Ванзее в Берлине. Да, отпуск был продолжителен, но я отлично сознавал, что срок моей жизни ограничен.

В начале июня вечером я отбыл экспрессом в Париж, передав дела Риделю. Пока поезд мчался по сельской местности, я пытался вообразить, что слышу знакомый шум дизелей, грохот разрывов глубинных боезарядов, авиабомб и торпед, треск раскалывавшихся кораблей и рокот океана. Однако до моего слуха доносились только забытые звуки стука колёс, катившихся по рельсам. На парижский вокзал Монпарнас я прибыл ранним, ещё свежим утром. Такси доставило меня в отель близ Вандомской площади, который предназначался для проживания морских офицеров. Я решил воздерживаться от амурных связей во время короткого пребывания в городе, но обилие агрессивных девиц вскоре подвергло мою решимость серьёзному испытанию. Я поспешил в прохладные залы Лувра и провёл большую часть дня в прогулках по галерее Аполлона, Великой галерее и залу Кариатид, где, судя по легенде, было повешено немало гугенотов. Вечером я сходил в изысканный ресторан близ Оперы и поужинал в торжественном уединении. Затем прошёлся вдоль бульвара Капуцинов, отклонив несколько предложений платной любви, и вернулся в уютный номер отеля.

На следующий день у меня оставалось до отъезда много свободного времени. Утром я гулял по Плас Пигаль, плотно позавтракал в маленьком кафе на Монмартре, поднимался по длинной лестнице к Сакре-Кер. Я провёл полдень и вечер на левобережье, праздно бродя по улицам и соря деньгами в кафе. Париж, прекрасный Париж, как мне не хотелось покидать его! Однако в 22.00 я сел в поезд, уходивший в Германию.

Утреннее солнце поднялось уже высоко, когда мой экспресс прибыл на вокзал Франкфурта. Я сразу обратил внимание на то, что огромный стеклянный купол над железнодорожными путями сильно повреждён бомбардировками противника. Стекла выбиты, остался только голый стальной каркас. Это зрелище стало печальной прелюдией к моему возвращению домой.

Как всегда, я вернулся к родным без уведомления. Когда на мой звонок мать открыла дверь, то посмотрела на меня как на незнакомца. Подождав секунду, я сказал:

– Здравствуй, мама! Может, ты меня впустишь? Как хорошо снова быть дома.

Я заметил, что мать время от времени пробирает нервная дрожь, что она сильно похудела. Мне показалось, что её гложет печаль. Но я не стал расспрашивать её, решив сказать что-нибудь приятное.

– Я так рад снова отдохнуть за своим столом.

Естественно, она справилась, голоден ли я, утверждала, что выгляжу сильно осунувшимся, и беспокоилась о моём здоровье.

– Скажи, у тебя достаточно тёплого нижнего белья? Может, ты не знаешь, но мы отдали всю лишнюю одежду нашим солдатам, воюющим в России. Твои ботинки, лыжный костюм вместе с лыжами. Расскажи, как идёт война в Атлантике? Теперь мы слышим не так много о наших подлодках.

Я сказал, что она скоро снова услышит о наших успехах. И, решив, что не буду обсуждать с ней военные действия, переменил тему разговора:

– Как поживаете? Что с Труди? Виделась ли она со своим супругом в последнее время?

– С Труди всё в порядке, – отвечала мать. – Ганс был здесь на Пасху. Его родители тоже приходили в гости. Их сильно бомбили в Дюссельдорфе, и они уехали в Шварцвальд, пока обстановка не улучшится. Нас тоже недавно бомбили, но не так ужасно, как в других местах.

– Как папа? – спросил я.

Мать разрыдалась. С заплаканным лицом она сообщила, что отца три месяца назад арестовало гестапо. Он всё ещё находился в заключении в городской тюрьме в Хам-мел ьгас сё.

– Я не сообщала тебе об этом в своих письмах, – сказала она всхлипывая. – Не хотела; чтобы ты знал.

Разрываясь между удивлением и яростью, я добился от неё сбивчивого рассказа о том, что произошло. Отец поддерживал более чем дружеские и случайные отношения с молодой женщиной. Она служила в его фирме продолжительное время. Однажды отец потребовал от матери развода, желая жениться на этой женщине. Но его арестовали не поэтому. Причина была другая. Женщина, которую он любил, оказалась еврейкой. Согласно официальной идеологии, такая связь считалась преступлением. А отец вдобавок укрыл её от полиции. К несчастью, кто-то донёс властям, что женщина – еврейка. Гестапо схватило и женщину, и отца. Её бросили в концлагерь, отца – в тюрьму.

Арест отца привёл меня в бешенство. Несправедливость по отношению к нему была проявлена властями не впервые. Зимой 1936 года деятельность финансовой компании отца и 36 других аналогичных фирм была прекращена. Просто потому, что они не отвечали политическим установкам руководителей Третьего рейха. Отца без объяснения или предупреждения лишили дела всей жизни. Он был вынужден начать бизнес заново в возрасте 46 лет. Только благодаря талантам и упорной работе ему удалось организовать новое дело и обеспечить семью.

Нелепая идеология властей не раз выходила за пределы разумного. Я лично был свидетелем «хрустальной ночи» во Франкфурте в 1938 году, когда разъярённые толпы носились по улицам, круша витрины и грабя еврейские магазины в присутствии безразличных к происходившему полицейских. Налётчики швыряли из окон еврейских квартир мебель, сбрасывали с балконов пианино, фарфоровую посуду, книги, настольные лампы, кухонную утварь. Когда заканчивалось разграбление всего наиболее ценного, остальные вещи складывались в кучу и поджигались. Помню, как отец вёл меня между пожарищами на выручку друга-еврея. Мы пришли к нему в квартиру, когда она уже была разворована, а её жильцы изгнаны. Я видел тогда на лице отца гнев и слезы.

Мы с отцом восприняли «хрустальную ночь» как событие постыдное и трагическое. Но осознавали бессмысленность бунта в безнадёжных обстоятельствах. Я понимал, что в стране, которая была дорога мне, что-то неладно. Но мне пришлось уйти на войну в 19 лет. У меня не было ни времени, ни интереса разбираться в политике режима. Теперь, однако, эта политика непосредственно задевала меня и будила во мне мятежные чувства. Я решил, что должен разобраться с делом отца, даже если это повредит моей военной карьере.