Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович. Страница 21

Всякое бывало.

Вот только ни разу еще, никогда и ни перед каким недругом не открывались ворота Баэля. Ни соседи-приятели, жадные до чужого добра, ни вилланы, редко, но страшно бунтовавшие, ни даже и гвардейцы самого Императора не подобрали ключика к замку. Если уж такая беда шла, что в чистом поле никак не совладать, опускались воротные решетки, захлопывались тяжкие створки, с визгом входили в пазы бронзовые щеколды – и все; сиди в тепле хоть десять лет, хоть два десятка: стены высоки и крепки, колодцы глубоки и чисты, припасов всяческих под завязку полны подвалы. И замковая дружина на стенах ежечасно готова к приступу, а уж кольчужники под драконьим стягом – один к одному, бесстрашные и умелые, не хуже маарваарских копьеносцев.

Вот потому-то в тот день, когда первые, еще смутные слухи о бунте докатились до Баэля, юный хозяин лишь посмеялся. Снова всплеснулась серая волна, снова неймется битым? – что ж, они получат свое. Пожалеют, ох как пожалеют бедолаги, прельщенные посулами вечно готовых к мятежу степных разбойничков. Степным-то что? Они побалуют, пограбят да и сгинут, кто успеет, платить за все придется вилланам.

Смешное дело – бунт. Ну, помрет скверной смертью десяток-другой приставов, чья вина лишь в том, что графский приказ исполняли… ну, пойдет в небо дымом пяток имений… а дальше-то? А дальше подойдет войско из Новой Столицы. По чести сказать, и своих сил с лихвой хватило бы для усмирения черни, но с какой стати владыкам Баэля терять преданных кольчужников?

Пусть уж позаботится о верных вассалах своих Император; на то его и выбирают!

Несколько позже дан-Баэль забеспокоился всерьез: в замок хлынули люди.

Много людей.

Соседи из менее знатных, дальние родичи, вассалы. Оборванные, босые; кое-кто, кому повезло, с семьями, иные – почти голые.

Рассказы их пахли полуночной жутью.

Скотская жестокость взбунтовавшегося быдла известна издавна, но на сей раз творилось нечто, не укладывающееся ни в какое понимание. И страшно, что на этот раз мятежные скопища вел не полупьяный степной атаман, а – Вождь.

– Кто он? – спрашивал дан-Баэль, глядя в белые от ужаса глаза спасшихся. – Кто?

И не мог поверить ответам.

От слухов голова шла кругом, рассказам очевидцев верить было невозможно, ибо все они, словно сговорясь, повторяли одно и то же, твердили старые сказки и клялись страшными клятвами, что все это, до единого слова, чистая правда. Да и замки их, взятые и развеянные по ветру, говорили о многом. До сих пор все они славились неприступностью, ибо владельцы твердынь из поколения в поколение старались всем, чем могли, подражать владыкам Баэля…

И Вечный на старой иконе молчал, ничего не желая советовать юному графу.

Следовало решать самому.

Но не было ответа из Новой Столицы, куда пять дней тому улетел быстрокрылый вестник с красным тревожным кольцом на лапке, и не было ответа на учтивое послание магистру, сообщавшее о полном согласии баэльского владетеля на обручение его меньшой сестры с юным дан-Моо. А ведь более месяца назад ускакал на юг гонец и с той поры не давал о себе знать; стоит ли тешить себя пустой надеждой? – беда случилась с гонцом, и очень некстати пришлась эта неведомая беда, ибо, получив письменное согласие, тотчас прибыл бы магистр в замок будущего родича на смотрины, а магистр никогда не отправляется в путь без свиты в двести, а то и триста клинков.

Как кстати пришлись бы сейчас клинки орденских братьев!

Каждый рассвет был теперь темнее предыдущего; дымы пожарищ, затянув горизонт, придвигались все ближе, ближе, и эрр уже не с надеждой, но с великой тоской часами стоял на страж-башне, до рези в глазах всматриваясь в небеса.

Он был очень молод, нынешний хозяин Баэля, совсем недавно унаследовавший кресло старейшего в роду, и он не успел еще стяжать ненависти вилланов. Но над головой его висела ярость тех, кто помнил его лютого деда и его сурового отца, а этих бы не пощадили. Но ведь и дед, и отец тоже в свое время были молоды, и тоже прозывались «юными сеньорами», начиная свое правление милостями и поблажками. Заматерев, они забирали поблажки назад и накладывали на пахаря иго тяжелей прежнего; кто может сказать, что на сей раз будет иначе? Никто. А если так, значит, некого и незачем щадить.

Некого и незачем – эта мысль мелькнула у Тоббо вскоре после полудня, в тот не по-летнему хмурый час, когда он стоял с мечом в руке на заднем дворе пылающего Баэля, в тупичке, недалеко от столь некстати для осажденных рухнувшей внутренней решетки, среди вопящего и хрипло дышащего скопища баэльских и иных, нездешних, совсем незнакомых вилланов, среди степных людей в щегольских лохмотьях и вольных стрелков, затянутых в латаные зеленые куртки. Синие лучики спрыгивали в толпу с узеньких окошек, затянутых стеклом и слюдой, смешивались с багровым чадом пожара и блекло-белым солнечным светом, сочащимся сквозь низко нависшие облака, соскакивали и метались по орущим, потным и яростным лицам; кругом слышалось сиплое дыхание, изредка вырывались сдавленные ругательства, стоны, то и дело – резкие выкрики и почти вслед за ними удивительно редкий (все реже и реже!) перестук железа о железо. Почти все защитники замка, недавно еще гордые и грозные, уже мертвы; серая волна затопила Баэль, затопила в считаные мгновения, и никто – ни осаждавшие, ни осажденные – не сумел даже сообразить, как это могло произойти; и много позже летописцы тоже, не подобрав разумных объяснений, припишут падение Баэля чернокнижному колдовству, но на самом-то деле никакого колдовства не было и в помине, просто несметные скопища серых сбились в плотную массу и, утробно вопя, пошли на приступ.

Обычно они были стадом, опасным в первой атаке и готовым разбежаться при первой же крови, но сейчас все оказалось не так, нет; нечто воодушевило их, сбило в единое тело и лишило страха; великая ли злоба, слепая вера ли в бесовского вождя – никому не дано знать, но они захлестнули ров и по лестницам, по канатам, по спинам вскарабкались на стену, не уклоняясь от расплавленной смолы. Взобрались и опрокинули плотный строй опытных кольчужников; они проломили стену щитов, смели копьеносцев, втоптали в плиты двора… и вскоре защищать замок стало некому, кроме одного-единственного пока еще живого; и вот он стоит, вжавшись в стенку, граф Лодрин дан-Баэль, Лодрин Седьмой, Лодрин, сын Меддрина, для старой графини – маленький Лодри, а для вилланов еще вчера – «юный сеньор»; он стоит, чуть пригнувшись, последний из дан-Баэлей, он обут в высокие всадничьи сапоги, плечи обтянуты синим сукном; он строен и приятен лицом, его даже не обезобразил тяжело набрякший кровоподтек.

Лодрин дан-Баэль прижат к стене собственного дома многоголовым, дико рычащим полукругом, ему некуда уходить, он уже мертв, хотя пока еще жив; как долго он будет жить – решат мгновения. Надежды на спасение нет. Никакой. Он мог бы, пожалуй, спастись, исчезнуть тогда, когда не умеющие сдаваться маарваарцы из личной охраны графа еще убивали и умирали в переходах галереи, отрабатывая свое жалованье, но не сделал этого; не захотел! – он и сейчас выгадывает секунду за секундой потому, что за спиной его – дверь в подземелье, начало тайного хода к берегу Бобрового Потока, к свободе и жизни. Туда, в волглый мрак, совсем недавно ушли его мать, и его сестра, и благородные дамы, вверившие ему, юному Лодрину, свою честь и свои жизни: значит, он будет стоять столько, сколько потребуется ушедшим для спасения. Дан-Баэль не знает, да ему и не суждено узнать, что женщины ушли слишком поздно; старая графиня промедлила, не имея сил расстаться с первенцем, и потому им, выбравшись к потоку, не удастся уйти далеко. Их возьмут чуть ниже по течению, всех – и графскую мать, и сестру ее, безбрачницу, посвятившую себя Вечному, и малолетнюю дочь, невесту господина дан-Моо, возьмут и – одну за другой – заставят перед смертью в полной мере испытать то страшное, от чего он, сын, племянник и брат, пытается их сохранить…

Он – счастливчик. Он не узнает об этом никогда – и хорошо, что не узнает, иначе проклял бы себя за то, что не поднялась рука убить любимых и чтимых самому, здесь, пред каменными очами Старого Лодрина, убить короткими милосердными ударами отцовского меча, избавив от много худшего.