Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович. Страница 27

Так сказал Черный Бургомистр, и сидящие слева, с черными лентами и золотыми бляхами, кивнули. Не сразу, вразнобой, но – кивнули. Мнение гильдейских старшин вновь не разошлось с мнением умнейшего из них.

– Прошу утвердить! – негромко сказал бургомистр, поднимая руку – крепкую, истинно купеческую, знакомую сколь с гусиным пером, столь и с шершавой рукоятью меча, украшенную бесценными перстнями, купленными на честную прибыль. А вслед за ним поднялись руки и остальных черно-золотых. И хотя не шелохнулся ни один из бело-серебряных, это мало что значило. Согласно городскому статуту, решения принимает обычное большинство, а черных присутствует пятеро (без того, что в пути), белых же – только четверо (без недужных). Кто в большинстве, сочтет и малое дитя.

Решено. Не впускать. Драться.

Но…

Пусть уже ничего не изменить, у Белого Бургомистра согласно городским статутам есть право на слово. И он, оказывается, не намерен своим правом поступаться.

– Не впускать? – спрашивает он. – Хорошо! Коль скоро таково решение большинства, значит, так тому и быть. Что остается делать цеховой мастеровщине, если нас нынче меньше, чем почтенных торговцев? Молчать и подчиняться. Но… – На пару мгновений речь его прерывается хриплым кашлем. – Прошу прощения… И продолжаю. Не могут ли почтенные торговцы сказать, о чем думали они, принимая подобное решение? О своих караванах, везущих заказы сеньорам, не так ли? Но позволю себе напомнить: многих из ваших заказчиков уже нет в живых. Впрочем, дело даже не в этом. Дело в том, что мы не можем не впустить, пока они еще просят…

Он не договаривает, но синдики, словно по команде, переводят взгляды на пустой табурет, где еще совсем недавно восседал Каарво-Кузнец.

– Да, – кивает Белый Бургомистр. – Нельзя не учитывать этого…

Он встает, подходит к окну, рывком распахивает оловянные створки – и в зал, нарастая, вкатывается колеблющийся гул, похожий на рокот водопада. Это рычит, и ворчит, и переступает с ноги на ногу толпа, затопившая Главную Площадь.

Худые, землистые, мутноглазые лица, потертые, штопаные куртки, чесночный дух, долетающий до второго этажа ратуши.

Подмастерья. Сукновалы. Трепальщики льна.

И прочий сброд, выползший на свет из затхлых лачуг предместий.

А впереди, скрестив на груди руки, – знакомая фигура человека в лихо заломленной набекрень шапке…

– Вот смотрите! – голос Белого вдруг срывается. – Он уже рассказал им, о чем мы тут говорили. Стоит ему лишь свистнуть, и я ни за что не ручаюсь. Возможно, стражники смогут усмирить их. Но к вечеру, а не за час. Так что, уважаемые, если не откроем мы, откроют они. Но что тогда будет с нами?

И – резко захлопнув окно:

– Во имя Вечного, поймите же! Впустив смердов, мы теряем многое. Но всегда можно доказать, что мы всего лишь подчинились силе. Потому что это правда! А если… если Баг… – он осекся, – если тот, кто привел их, – настоящий? Тогда может статься и так, что они одолеют? – Короткая улыбка. – Да, ваши заказы могут пропасть. И скорее всего уже пропали. А наши разве нет? Но… – Белый пожевал губами, – доколе Император будет определять цены? До каких пор Новая Столица будет вычеркивать статьи из городских статутов и когда сеньоры научатся платить долги? Послушайте и подумайте! Пусть эти скоты потягаются с господами. Спрос будет с предместий, а Магистрат в стороне. Если же Багряный – истинный и Вечный попустит ему победить, что делать скотам у королевского престола? Скоты уйдут туда, откуда ненадолго вышли. В стойла. А мы… Разве вы забыли, где жили Старые Короли?

Тихо в круглом зале. Тихо и душно.

Дважды бьет Вечный молотом о щит.

Время истекло.

Одна за другой поднимаются руки. Четыре, шесть. Одиннадцать.

Белый Бургомистр распахивает окно…

Точно в назначенный срок вилланы вступали в Восточную Столицу.

Мощный людской поток, разделенный на едва сохраняющие строй, нетерпеливо подталкивающие друг друга отряды, устремился по опущенному над тинистым, пахнущим гнилостной влагой рвом мосту. Лягушки приветственно квакали в зеленой жиже, а по ту сторону стен, сгрудившись вдоль мостовых, встречали шагающих узкими проулками окраин бунтовщиков серолохмотные простолюдины – подмастерья, сукновалы, трепальщики льна. Говоря по-городскому – «худые», и это не в упрек: среди них и впрямь мудрено было бы найти толстяка.

Впереди войска, под плещущимися и шелестящими знаменами, окружив Багряного, медленным шагом ехали воеводы. Кони, сдерживаемые уздой, пританцовывали, вскидывали гривы. И вместе с воеводами, на смирном гнедом мерине, трусил Ллан, глядящий куда-то сквозь каменные стены, в видимую ему одному даль.

На Главной Площади, у расстеленной поверх булыжников ковровой дорожки, их ждали радушно улыбающиеся синдики; впереди – оба бургомистра, один – с ключами на золотом блюде, другой – с караваем на серебряном.

– Скажите по чести, вам не страшно, мой друг? – тихо спросил Черный, глазами указывая на колышущиеся копья и приближающуюся алую фигуру.

– Нет, – почти шепотом отозвался Белый. – В любом случае мы выиграли время. Теперь наши собственные скоты не смогут натравить на нас деревенщину.

– Но вам известно, что они взломали уже склады сеньорских заказов и уничтожили все заморские товары?

– А вот это, мой друг, следовало сделать еще двадцать лет назад! – не скрывая ухмылки, отрезал Белый и, на шаг опережая коллегу, пошел вперед, навстречу приближающемуся исполину.

Глава 3

Нет повести печальнее на свете…

Итак, Лава больше не Кульгавый. Он помолодел лет на десять, не меньше, и плечи его молодецки расправлены; я смотрю на него с пигмалионовой нежностью, хотя, откровенно говоря, даже после лечения старый куркуль мало похож на нежную Галатею. Ну и хрен с ним. Главное, я неплохо поработал, настолько неплохо, что Лава снизошел перестать «тыкать» и сам завел речь насчет достойной оплаты услуг.

Лава полон сил. Он отогнал прочь сыновей и – сам, лично! – суетится на здоровых ногах вокруг моего гонорара – небольшой крепконогой лошадки с коротко подстриженной гривой, запряженной в расписную двуколку. Подтягивает сбрую, поправляет хомут, накладывает новый слой целебной мази на лоснящийся круп – там раньше было клеймо, а сейчас заживает ожог. Премиальные – объемистый короб со всяческой снедью – уже в экипаже, уложены под сиденьем, там, где удобно устроилась Олла, и девочка поставила ноги на ящик, как на приступку.

Мы с Лавой в расчете. И все-таки на щетинистом лице бывшего калеки явственно прорисовано некое смущение. Ход его мыслей нетрудно вычислить: за труды господину дан-Гоххо, конечно, плачено сполна, а в то же время и не совсем. Ведь не кровным же добришком рассчитался, не честно нажитым, а дармовым, хуже того – ворованным. А раз так, значит, лечение может и не пойти впрок; не приведи Вечный, через месяц-другой опять ногу корежить начнет, а лекаря-то уже ищи-свищи…

Хлопоча у повозки, Лава хмурится, сопит, поджимает губы.

Его мучат сомнения: доплатить или все-таки – нет?

Но меня это уже мало интересует.

Мне пора в путь.

Лошадка встряхивает гривкой, бьет копытом в пыльную землю, недоуменно косится на меня классически лиловым глазом.

Я сажусь в тележку, беру поводья.

И тогда Лава, решившись, подходит совсем близко; дергает меня за рукав.

– Слышь, сеньор лекарь…

Наклоняюсь с козел.

Он привстает на цыпочки, и в лицо мне бьет ядреный запах молодого чеснока, густо перемешанный с еле слышным шепотом:

– Сеньор… Сеньор лекарь… Еще! Еще! Да! Еще… О, милый…

…отшатываюсь всем телом – и лечу с козел; крутятся перед глазами небо, солнце, мохнатые волкари, кучка хмурых селянок, наблюдающих за нами издалека…

С трудом удерживаю равновесие.

И окончательно просыпаюсь.

Ни хрена себе ухабище!

Еще чуть-чуть, и повозка завалилась бы набок, выбросив нас с Оллой на полном ходу; хорошо еще, что земля нынче мягкая, размокшая… но и вываляться в грязище тоже удовольствия мало.