Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович. Страница 8

Ответьте, Незримые!

Крик пленника тем временем перешел в надсадное бульканье, но он все еще жил, он видел и чувствовал все, и так должно было быть, ибо мертвое неугодно тем, кто хранит потомков; он жил и обязан был жить долго.

– Уй-ю-й-йюуу!

Повинуясь ясному приказу, Ветер Страха и Ветер Боли на несколько мгновений оставили жертву в покое. Приблизив маску к расширенным глазам пленника, дгаанга замер, впитывая мольбы взгляда.

– Йя? – почти прошептал он. – Й-я-й-а?

Уста промолчат, глаза ответят. Что тебе нужно было в предгорьях, человек равнины? Чего хотят пославшие тебя и многих, подобных тебе?..

Прислушался. Взвыл, словно благодаря несчастного за некое откровение. Высоко подпрыгнул, перекувырнулся в пламенном воздухе, успев трижды ударить в барабан. Замер, выбросил руку в повелительном жесте.

Теперь помогающим Красному Ветру предстояла нелегкая кропотливая работа.

Всякий ли сможет не острой бронзой, не редким и дорогим серым железом, а древним каменным ножом вскрыть от груди до самых чресел живот привязанного, да так, чтобы искра жизни не угасла, а в глазах все так же трепетало понимание? Нет, не каждому, далеко не каждому такое по силам, и это подтвердит любой, если только он – не лишенная разума женщина! Тонкое это дело, многотрудное, тут нужны навык и сноровка, но и нетерпеливому, пусть даже рука его верна, а глаз точен, тоже нечего делать у жертвенного столба…

Вот почему много десятков вздохов сделали стоящие вокруг, прежде чем Гневные Ветры извлекли из распахнутого брюха пленника моток внутренностей, нежным розовым перламутром отсвечивающий в полыхании костра. Дгаанга плясал и стучал в барабан, дгаанга кувыркался, перескакивая через головы помогающих ему, а те разматывали скользкие кишки и правильными кольцами выкладывали их у ног хрипящего пленника.

Одно кольцо за другим: два, пять, еще пять, три.

Хорошее число!

Десяток и три; по числу сыновей Красного Ветра, по числу поселков народа дгаа…

Легкие улыбки возникли на миг на бронзовых лицах воинов, чуть качнули головами мудрые старцы, и даже те, стоящие в сумраке, хоть и не могли ничего видеть сами, но почуяли доброе и зашевелились, зашептались пуще прежнего.

Один лишь человек из стоящих перед костром ничем не проявил своих чувств. Девушка, почти девочка, высокая и тоненькая, едва заметная рядом с гигантами, украшенными многоцветными рисунками доблести, глядела на происходящее широко распахнутыми глазами, и под ресницами ее буйствовало такое же белое пламя, что и в глазницах привязанного к столбу. Она жалела пленника! Это было почти кощунством, это было оскорблением для Незримых, и дгаанга понимал все, но ему приходилось терпеть, ибо место вождя – впереди воинов, близ костра, а девушка – о Предок-Ветер, смилуйся! – девушка была вождем по праву рождения и по воле небес.

– Айёйёйёйё-ё-ооооооо! – взвизгнул пляшущий.

Он не мог смириться с таким нарушением заветов, он не понимал, как допустил Красный Ветер подобное надругательство. Длинноязыкое, несущее вымя, лишенное мужского иолда, дарующего семя, бестолковое создание – может ли оно восседать во главе Совета, когда сильнейшие из вождей дгаа совместно с мудрейшими из старцев решают, каким быть завтрашнему дню? Разве хуже был бы на ее месте непобедимый Н'харо, убийца семи леопардов? Или могучий Мгамба, или Дгобози, чей род восходит по материнской линии к самому Красному Ветру?

Некогда – в те дни старый вождь, отец девчонки, только-только ушел, а сама она хоть и сидела во главе Совета, но лишь хлопала глазами да ковырялась в носу – он, еще не дгаанга, посмел спросить у наставника: почему? И тот, мудрый и великий, разъяснил. От сына к сыну, сказал он, передают потомки первенца Красного Ветра жезл вождя, и не дано смертным менять заповеданное. Если уж так пожелали Незримые, чтобы сыны вождя ушли раньше отца, значит, так тому и быть, что место ушедшего займет дочь – до того дня, когда сможет уступить резной табурет своему сыну…

И молодой тогда еще не дгаанга принял объяснение.

Но сейчас, когда в глазах девушки рыдала жалость, он вдруг усомнился в правоте предшественника. Все может быть по воле тех, кто наверху, но – сочувствовать посылаемому в небеса и даже не скрывать того… Ой-ё!.. Возможно ли себе представить худшее святотатство?! Что, если все – не так, и воля Красного Ветра много весен тому истолкована неверно, и беды нагрянули на край Дгаа в отмщение за власть девчонки?!

– Йий-я-ааа! – вскрикнул беседующий с Незримыми.

Искра, прыгнувшая от костра, впилась в маску, прожгла перья и укусила мокрую от пота кожу. Это был знак: он не ошибается, сомневаясь. Сомнения подтвердились, отливаясь в истину, и дгаанга понял, что следует делать. Если обитающие в облаках не откликнутся на его зов, он скажет воинам, и старейшинам, и всем, кто стоит здесь, что Наибольшая-из-Жертв недостаточна; он скажет об этом здесь же, во всеуслышание и потребует иного дара – Жертвы вождя…

Что с того, что с давних, как горы, времен не приносилась эта жертва? Что с того, что последним из вождей, вставших к столбу, был внук Праотца, могучий Темный Вихрь, и случилось это еще до той ночи, когда первые дгаа покинули Закатный Край? Все бывшее когда-нибудь повторяется, и его долг возвестить об этом. А решают пускай мужи битвы. Если же, в ослеплении, они обратят гнев против него, дгаанги, что ж – он готов и на это, во имя племени и завтрашнего дня…

– Эй-йя! – озабоченно прорычал Ветер Боли, вглядевшись в глаза пленника.

Ноздри дгаанги вздрогнули.

Приближалась развязка, и затягивать было нельзя.

Медленными шажками подошел он к столбу, застыл, трепеща всем телом, давая двум Ветрам время уйти прочь, сгинуть в толпе зрителей. Тоненько взвизгнул. А затем темный указательный палец, увенчанный длинным, тщательно обпиленным ногтем, вонзился в разъятую, жарко кровоточащую грудь пленника.

Привязанный вздрогнул и на миг замер в мучительной судороге. Затем лицо его обмякло, наполнившись ни с чем не сравнимым блаженством, голова поникла, ноги чуть содрогнулись, и он замер навсегда. Ушел на облака, прислуживать Незримым и питаться крохами с обильного стола их, если сумеет заслужить поощрение ревностным и прилежным трудом.

Вздох облегчения вырвался из сотен глоток.

Но дгаанга не услышал его. Еще не закончен был ритуал, и важнейшее оставалось впереди.

Сорвав маску и скинув плащ, обнаженный, весь в потеках растопленной потом и жаром костра краски, говорящий с Незримыми бился в конвульсиях на мокрой от крови чужака земле. Затылок его с силой ударял в твердь, ноги и руки содрогались, гигантский мужской иолд хлестал из стороны в сторону, словно обрывок взбесившейся лианы, а с покрытых сизой пеной искусанных губ рвался в небеса захлебывающийся визг.

Дгаанга вопрошал Незримых.

Слившись душой с Пресущим, он молил блаженствующих за тучами о знамении. О недвусмысленном и ясном ответе, в значении которого не усомнится никто, об ответе, испепеляющем страхи и указующем верный путь народу дгаа.

Визг был подобен игле, добела раскаленной жарким пламенем и пронзающей облачный полог. Никто, даже давно ушедшие, не мог бы не услышать его и не откликнуться, хотя бы ради того, чтобы прекратился, наконец, этот пронзительный плач, способный обрушить Изначальную Твердь.

А вслед за дгаангой, один за другим, сперва тихо, затем – громче и, наконец, во всю глотку закричали стоящие у костра. Люди вопили, выли, орали, помогая бьющемуся в судорогах вымаливать ответ, и слитный крик этот был подобен рычанию бури, но и самая грозная буря не смогла бы заглушить надрывный, мучительный визг того, кто бился у огня.

– Ответа! Знамения! – просил, настаивал, требовал визг.

И знамение пришло, и не было среди собравшихся ни одного, кто сказал бы после, что не видел, и не было среди видевших такого, кто усомнился бы в его смысле.

Возникнув ниоткуда, прорезала облака большая белая звезда и косо двинулась к земле, но не стремительно, как падающие звезды, а замедленно, словно выбирая, куда бы упасть поудобнее. И не сгорела она, как бывает с меньшими сестрами ее в жаркую пору, но лишь увеличивалась в размерах. Наискось перечеркнула небеса белая звезда, оставив за собою серебристый, тихо тающий след, и сгинула далеко за горизонтом.