99 Франков - Бегбедер Фредерик. Страница 22

Господи, до чего же все сложно: едва избежишь одной ловушки, как рискуешь угодить в две следующие!

Чарли хлопает по спине Октава, который протягивает ему косячок.

– Скажи откровенно, ты знал, что «Pepsi» собирается купить синий цвет?

– Ну конечно, знал, Чарли, как знаю и то, что «счастье принадлежит Nestle». Уж будь уверен, я всегда в курсе событий.

– Верно. А теперь глянь-ка сюда! (Он размахивает последним номером «Монд».) Вот тебе еще одна фишка для твоего романчика: Институт медиаметрии ввел новую систему исследования зрительской аудитории. Это такое устройство с камерой инфракрасного излучения, чтобы фиксировать движения глаза, и датчиком с микрофоном, процессором и памятью, чтобы фиксировать работу уха. Наконец-то они выяснят, что потребители смотрят и слушают, причем не только дома, перед телевизором, но и в машине, и в супермаркете – словом, везде и всюду! БОЛЬШОЙ БРАТ СЛЕДИТ ЗА ВАМИ!

Чарли затягивается сигареткой и начинает судорожно кашлять. Октав умирает со смеху:

– Давай-давай кашляй, мистер Столп, это лучшее, что с тобой может случиться в этом мире. В общем-то Оруэлл правильно сделал, что кончился от чахотки. Благодаря ей он не успел увидеть, до какой степени оказался прав.

Мотивационный семинар начался с коллективистской утопии: неожиданно все мы стали равны, рабы обращаются на «ты» к господам – эдакая оргия равноправия. По крайней мере, в первый вечер. Ибо на следующее утро все приходит в норму, касты возрождаются и уже больше не смешиваются, разве только по ночам, в коридорах, где все суют друг другу ключи от комнат; вчерашняя утопия превратилась в водевиль.

Пьяная в дым юристка писает в саду на клумбу; одна из секретарш обедает в одиночестве, ибо никто не желает с ней общаться; артдиректриса, сидящая на транквилизаторах, рвется бить морду всем подряд, стоит ей выпить лишнего (причем бьет всерьез – оплеухи и зуботычины сыплются градом, Октаву она в клочья разодрала рубашку), словом, в этой поездке все как будто рехнулись. Жизнь в агентстве напоминает жестокость школьной жизни, с той лишь разницей, что тут никто вас не защитит. Непристойные реплики, несправедливые нападки, сексуальные домогательства и борьба, борьба, борьба за власть: здесь все дозволено, как в самых страшных воспоминаниях о схватках в школьном дворе после уроков. Показная непринужденность рекламного агентства уподобляется кошмару школьной распущенности, только в тысячекратном увеличении. Все позволяют себе хамить всем, как будто вновь стали восьмилетними, и нужно принимать это хамство с улыбкой, а не то тебя сочтут старомодным. Самые безумные – это, разумеется, те, кто считает себя самыми нормальными: ГАДы, убежденные в том, что имеют полное право занимать свое место; экаунт-менеджеры, убежденные в том, что имеют полное право на место ГАДов; ответственные за поставки в ожидании отставки; начальники в подпитии и замы на дожитии. Но где же Джеф? Октав не нашел его среди приехавших. А жаль, этот крутой мальчик мог бы просветить его насчет страха, явно гложущего души руководителей «Росса». Не иначе как Дюлер-Дерьмо-Собачье еще разок вонзил им нож в спину.

На пляже Октав рыдает от умиления при виде песка, налипшего на потные девичьи тела, синяков на их бедрах и царапин на коленках; еще одна затяжка, и он по уши втюрится в чей-нибудь спинной позвонок. Каждый день ему требуется хоть крошечная, с родинку, толика красоты. Он целует Одиль в плечико – за то, что оно пахнет духами «Наваждение». Он часами нахваливает ее локти:

– Я обожаю твой острый локоток, нацеленный в будущее. О, позволь мне любоваться твоим локтем, раз уж ты сама не осознаешь его власти! Я предпочитаю твой локоть тебе самой. Закури сигарету, вот так, и поднеси огонек к своему лицу. Соблазняй меня как хочешь, ты все равно не помешаешь мне лобызать твой локоть. Твой локоть – мой спасательный круг. Твой локоть сохранил мне жизнь. Твой локоть существует, я встретился с ним. Я завещаю свое тело твоему хрупкому локтю, который вызывает у меня слезы восторга. Твой локоть – это сустав, покрытый кожей, правда слегка подпорченной, – видно, в детстве ты расцарапала ее до крови. В детстве всегда бывают болячки на том месте, которое я сейчас целую. Что такое локоть? – вроде бы пустяк! – и тем не менее я тщетно ищу и не нахожу другого стимула для жизни в данный, конкретный миг.

– Ах ты моя лапочка!

– Лизнуть твой локоть – и умереть! Больше мне ничего не надо.

И он декламирует:

Затем, используя спину Одиль как пюпитр, наш загорелый Вальмон пишет на ней открыточку Софи:

Подписываться не обязательно, Софи и так узнает его «оригинальный» стиль. Едва отослав открытку, Октав начинает жалеть об этом: ему следовало не открыточки строчить, а на коленях умолять Софи вернуться к нему: «На помощь мне плохо я не могу жить без тебя Софи мы не должны расставаться если я тебя потеряю значит потеряю все»; дьявольщина, нужно было целовать ей ноги, вот что нужно было делать, неужто он не способен даже на это?!

До Софи он кадрил девушек, упрекая их в том, что они носят накладные ресницы. Они начинали возражать. Тогда он просил девушку закрыть глаза, якобы желая убедиться, правда ли это, и пользовался моментом, чтобы чмокнуть ее в накрашенные губки. Второй прием назывался «грузовик»:

– Скажи: «Я грузовик».

– Я грузовик.

– Би-и-ип! Би-и-ип! (Произносится с одновременным нажатием на обе груди.)

Есть и третий способ – пари.

– Спорим, что я дотронусь до твоей попки, не дотронувшись до одежды?

– О'кей.

– Проиграла! (Запуская руку под юбку.)

Еще можно было сыграть в «текила-бум-бум»: велишь девушке зажать в зубах ломтик зеленого лимона, насыпаешь ей в ладонь щепотку соли, слизываешь соль, запиваешь глотком текилы с газировкой и закусываешь лимончиком из уст красотки. После трех таких сеансов лимон обыкновенно заменяется языком. Как ни странно, эти приемчики действовали безотказно. Но с Софи все было по-другому. Он сделал вид, будто всерьез увлечен ею. Она сделала вид, будто верит этому. В конце концов они оба уверовали в то, чего не говорили. И однажды она спросила его:

– Почему ты ничего не говоришь?

– Когда я ничего не говорю, это хороший признак: значит, я оробел. А когда я робею, это очень хороший признак: значит, я смущен. А когда я смущаюсь, это совсем хороший признак: значит, я влюблен. Но когда я влюбляюсь, это очень плохой признак.

Он влюбился в нее потому, что она была замужем. Он влюбился потому, что она была несвободна. Он работал вместе с ней в «TBWA de Plas», но никак не мог добиться ее. Он влюбился еще и потому, что сам был тогда женат, и эта любовь была запретным плодом, тайной, мерзкой изменой. Он полюбил ее, как любят женщин, которых нельзя домогаться – мать, сестру, подруг своего отца, свою первую девушку, к которой питаешь чистое, безответное чувство. В любви действует принцип домино: первое падение влечет за собой все остальные. Он желал ее так же, как хорошеньких девчонок в детстве, то есть скрытно, втайне от нее самой. Позже он ей сказал: «Когда я влюбляюсь, это очень плохой признак», и она не удивилась этому. Он назначил ей свидание в полночь на мосту Искусств, на третьей скамье, считая от Академии, и сидел там в ожидании, лицом к Новому мосту, глядя, как Сена разделяется на два рукава, словно открывает объятия будущему. Потом это стало даже слишком прекрасным, чтобы называться правдой. Она пришла на свидание, и все остальное тут же померкло.