А другого глобуса у вас нет?.. - Вершовский Михаил. Страница 4

Понятно, что от таких происшествий — а тут ведь еще и возраст — стала сбоить и потенция. Подогревал ее император в особых постельных комнатах, где свезенные отовсюду юноши и девушки, как пишет Светоний, «наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть».

Которая к удовольствию владыки иногда и оживала. Как произошло во время одной храмовой церемонии, когда Тиберий так распалился при виде мальчика, несшего кадильницу, что сразу же после обряда оттащил его в сторону и изнасиловал. Войдя при этом в такой раж, что точно также обошелся и с братом паренька, находившимся рядом.

(Неблагодарные подростки, однако, монарху праздник испортили. Они принялись попрекать друг друга позором, рыдать в голос — это в храме-то! — и все такое прочее. За что разгневанный Тиберий их и наказал, приказав перебить голени.)

Тюрьмы при Тиберии были забиты под завязку. Оно бы еще, может, и ничего, если бы не пытки, которые в императорских подземельях были явлением обычным — а тут вдобавок и сам правитель изощрялся в изобретении все новых и новых. Один из запатентованных вариантов, дошедших до нас в массе исторических свидетельств, заключался в следующем: узника напаивали вином, но до отвала, допьяна. Вливая чуть ли не полведра в глотку — нередко насильно, ведь не каждому потянуть. После чего Тиберий приказывал накрепко перевязать несчастному половые органы. Спустя несколько часов перевязку снимали. Иногда было уже поздно, иногда и нет — и тогда к радости императора процедура повторялась с участием тех же действующих лиц.

Становится понятной мольба одного из узников, который, увидев обходящего застенки Тиберия, обратился к нему с просьбой ускорить казнь. На что император, мрачно осклабившись, ответствовал: «А я тебя еще не простил».

Так что несложно догадаться, отчего вопил восторженно римский народ, приветствуя нового властелина. Гай Юлий Цезарь Германик, которого чаще ласково кликали «Сапожком» (что по-латыни и есть Калигула), был задолго до воцарения всенародным любимцем. Во-первых, был он сыном чрезвычайно популярного Германика, брата Тиберия и талантливого полководца, к тому же человека республиканских взглядов. Во-вторых, сам Калигула с раннего детства находился с отцом в походах, где научился сидеть на лошади раньше, чем ходить пешком, и где умельцы-солдаты сшили ему кожаные сапожки — точную копию тех, что были на их ногах (откуда и само прозвище).

В общем, народ пребывал в состоянии тотальной эйфории, встречая Калигулу алтарями и жертвоприношениями и называя его «светиком», «голубчиком», «куколкой» и «дитятком». А вскоре дитятко начало и тешиться…

Рассудив, что прилагательное «божественный» к императорскому титулу пристегнуто не напрасно, Калигула повелел отдавать себе соответствующие почести. Вскоре в Риме едва не на каждом шагу стояли его статуи, и едва ли не в каждом квартале — храмы, посвященные новому божеству. Чтобы еще более увеличить количество памятников, а заодно и повысить художественное их качество, молодой венценосец распорядился привезти из Греции статуи богов работы знаменитых мастеров. Затем — и ведь гениальное в своей простоте решение! — их головы были сняты напрочь, а вместо них прилеплены головы правящего монарха, сиречь самого Калигулы.

Во все века плебс требовал: «Хлеба и зрелищ!» И зрелища Калигула поставлял исправно. Рим погрузился в атмосферу нескончаемых — и весьма кровавых даже по тогдашним римским меркам — развлечений. Колизей работал без выходных. Что, конечно, не могло не отразиться на экономике — но экономические проблемы Сапожок всегда решал с обезоруживающей простотой. Когда резко подорожал скот, которым кормили диких зверей для зрелищ, он просто-напросто повелел бросить зверям на съедение всех содержавшихся в тюрьмах, независимо от того, за какое — мелкое или крупное — преступление человек в тюрьме находился.

А если в процессе и случались кое-какие сбои, то император обычно справлялся с ними без труда. Когда один из таких заключенных, римский всадник, брошенный в Колизее к диким зверям, в голос кричал о своей невиновности, Калигула вернул его, приказал отсечь язык, а уже затем копьями снова выгнать на арену. После чего все прошло хорошо.

Что до царственного разврата, то на этот предмет в народе довольно скоро воцарилась ностальгия по старым добрым временам императора Тиберия. (Тоже ведь, кстати, извечная синусоида: радостные вопли, приветствующие нового владыку, затем обязательная ностальгия, затем новый монарх и новые вопли, и так далее, по кругу, по кругу…) Ностальгия, кстати, была не менее оправданна, чем прежние восторги по поводу смены власти. По части разврата Сапожок утер бы нос кому угодно.

Он с великим тщанием разыскивал красивых женщин (в чем ему помогала целая армия соглядатаев). А разыскав, приглашал вместе с мужьями во дворец, к царскому столу. Почему с мужьями? О, мужья-то и были необходимейшей частью спектакля. За обедом император брал гостью под руку и сопровождал в спальню. А вернувшись через полчаса, принимался рассуждать о достоинствах и недостатках ее тела, о том, насколько искусна — или безыскусна — она в постели. Участие мужа в дискуссии было обязательным — кто же еще располагал столь детальным знанием предмета?

Будучи натурой творческой, Калигула любил и сымпровизировать, «сыграть по слуху», по наитию. Так, он неожиданно явился на свадьбу Гая Пизона, римского сенатора, где невеста, Ливия Орестелла, настолько ему приглянулась, что он тут же приказал препроводить ее в императорский дворец. И отпустил через несколько дней со строгим наказом более ни с кем не иметь любовных утех — что и понятно, можно ли оскверняться после объятий небожителя! Неблагодарная Ливия, однако, сошлась с мужем — за что и была отправлена в ссылку.

Точно так же поступил Калигула с Лоллией Павлиной. Сперва отнял у мужа, а потом приказал хранить целомудрие и светлую память о ночах, проведенных с монархом. Эта, говорят, послушалась…

Переспал он и со всеми своими сестрами. А чтобы злопыхатели не искали здесь греха, император снисходительно советовал им изучить биографию олимпийского громовержца Зевса-Юпитера. В том смысле, что чем же божественный Гай божественного Юпитера хуже? Впрочем, сестры не оставались достоянием одного лишь божества: Калигула щедро выделял их на ночку-другую своим любимцам. За исключением одной: Друзиллы, которую страстно любил и держал исключительно для себя.

Волна казней прокатилась по стране. Казнили за все — за реальное или кажущееся «оскорбление величества» (а как вы понимаете, статья эта весьма и весьма каучуковая), за мнимые заговоры (при том, что реальных годами не было — в гордом, между прочим, Риме), за то, что стать у негодяя слишком величественна или, еще того хуже, волосы пышны (это был болезненный пунктик у лысеющего смолоду Сапожка). Причем если раньше он горделивым красавцам головы просто брил, то потом пришел к выводу, что кардинальнее снимать им прически вместе с головой.

Но казнить человека просто и без затей представлялось Калигуле вульгарным. Остающиеся в живых тоже ведь должны были в полной мере ощутить масштабы императорского всемогущества. Посему он требовал, чтобы на казни непременно присутствовали и родственники. А когда отец казнимого Кассия Ветиллина, сенатор Капитон, попросил у Сапожка разрешения закрыть глаза (!), император, справедливо вознегодовав, тут же повелел предать его смерти вместе с сыном.

Кстати, в отличие от правителей позднейших, Калигула нисколько не руководствовался родственными чувствами, проявляя завидный демократизм (что мы уже видели в ситуации с сестрами). Так, он без колебаний лишил жизни и собственного брата — за то, что от того пахло лекарством. «Противоядие?» — взревел Сапожок. «Да ты кого опасаешься, императора, что ли?» В общем, противоядие не понадобилось…

Доставалось не только бедолагам-горожанам. Как-то Калигула решил побеседовать с одним изгнанником, сосланным еще во времена Тиберия и возвращенным в эпоху нового царствия. Он поинтересовался, чем тот занимался в ссылке. И получил опасливо-льстивый ответ: «Молил богов, чтобы Тиберий умер и ты стал императором!» Что бы там о Калигуле ни толковали, но с логикой у него, судя по всему, было в порядке. А по самой квадратной логике получалось, что все сосланные им, Сапожком, только и делают, что молят о его смерти! По островам — традиционным местам ссылки — были посланы солдаты с приказом перебить всех, и вскоре молиться стало некому.