Каникулы в коме - Бегбедер Фредерик. Страница 14
– Кстати, этот твой сериал в общем ничего.
– Да, ты находишь?
– Да ладно, надо же с чего-то начинать. Всем великим актрисам вначале приходилось играть во всяком дерьме.
– Что?..
– Ну, может, я слегка преувеличиваю, честно говоря, я его не видел. Просто повторяю, что вокруг говорят.
– Не может быть!.. Соланж просто убита. Она живет в окружении льстецов: в этом случае быстро забываешь, как ужасно слушать критику от кого-нибудь из близких. Она нервно теребит пальцами брошь-сердечко на золотом платье. Удивительно, до какой степени Марку ее жалко.
– Кстати, ты случайно не прибавила в весе.
– Мудила.
– Кстати, твой новый приятель здесь?
– Да, вон тот крепыш, Робер де Дакс. Он сопродюсер моего сериала. Ты, кстати, не хочешь повторить ему свои бредни?
– Смешно! Ты, моя бедная девочка, совсем не поумнела. И перестань теребить эту дурацкую брошку, ты меня раздражаешь. Сразу видно, что у тебя со здоровьем не все в порядке. Ну ладно, чао.
Это уже слишком для хорошенькой актрисули. Она начинает рыдать:
– Ну и проваливай! Чтоб ты сдох! Мне было всегда наплевать на твое мнение! Мне было всегда наплевать на ТЕБЯ!
Она разворачивается на каблуках. Марк удивляется собственному хамству. Как можно так ненавидеть столь безобидное создание? Он не узнает себя. Он догоняет ее, берет за талию, протягивает ей свой шелковый платок, просит прощения на коленях, покрывает поцелуями ее руки, пальцы, ногти, искренне сожалеет, что был такой скотиной, умоляет влепить ему пощечину.
– Я пошутил! Ты великолепна! Все, что ты делаешь, гениально! Твой новый парень – просто душка! У тебя шикарная брошка! Умоляю тебя, перестань плакать! Влепи мне пощечину!
Но уже слишком поздно. Соланж отталкивает его и бежит к своему продюсеру. Приходится признать горькую правду: даже бывшие любовницы больше не любят Марка. Судя по всему, он попал в серьезный переплет. Возле танцпола снова столпотворение. Марк спешит посмотреть, что стряслось. В этом смысл вечеринок: гости, как жадные мухи, слетаются то на одно микрособытие, то на другое. На сей раз событие – Луиза Чикконе, рожающая в самой гуще танцующих. Ее приятели трансвеститы с энтузиазмом изображают повитух. Наконец им удается справиться с пуповиной – благодаря счастливо подвернувшемуся под руку осколку бутылки. Новорожденного крестит шампанским Маноло де Брантос, молодой бородатый семинарист, который сразу после этого падает в обморок. В углу один из трансвеститов бьется в истерике от волнения: он только что осознал, что ребенка нельзя выкормить силиконовой грудью.
На телеэкранах мелькают сцены голода в Сомали, а публика танцует под переработанную в стиле «гараж» песню Кэт Стивенс «Trouble». Марк добавляет свежевыжатый апельсиновый сок в свой коктейль и принимает решение пересечь танцпол кролем на спине.
Немного позднее, уже в рубке диджея, Марк умоляет поставить какой-нибудь тяжелый рок. Его костюм пострадал при «плавании»: он поседел от грязи, карманы оторваны.
– Надо расшевелить этих бездельников! – изрыгает Марк. Жосс Дюмулен поддается на уговоры. Он ставит «Highway to hell», и знаменитый двойной рифф разрывает пространство.
– Эй, Жосс!
– Чего?
– Сегодня вечером я наткнулся на жутко платонических нимфоманок.
– Везет тебе!
Жосс поворачивается к пресс-атташе, которая, сидя на корточках, одевается в углу диджейской. Она кайфует от происходящего. По всем признакам пресс-атташе употребила внутрь немалое количество химических возбудителей. В ее дыхании чувствуется метоксиметилендиоксиамфетамин, запах которого ни с чем не спутаешь: он пахнет клубникой с чесноком.
– Как ее зовут?
– Кого? Ее? Не знаю, спроси сам. А куда девалась моя малютка Клио?
– Пребывает в объятиях Морфея.
– Морфея? Это кто еще такой? Треск вспышек фотоаппаратов на лестнице прерывает этот напряженный диалог. Жан-Жорж прибыл верхом на верблюде. Он теперь и не Жан-Жорж вовсе, а «Царь ночи», «Вездесущий» или «Прославленный незнакомец». Он утверждает, что собирался приехать верхом на слоне, но в прокате не нашлось ни одного свободного.
– В 23.07 я решил, что пойду, в 23.34 я надел смокинг, в 23.46 вышел на улицу, в 0.02 сел в «ягуар», примерно в 0.23 освежил лицо и шею туалетной водой («Семенная жидкость Роже» от Анник Гутю, очень качественный продукт); я забрал верблюда в 0.42, в 0-50 мимоходом основал анархистскую партию, так что, леди и джентльмены, извините за небольшую задержку. Он машет толпе рукой. Жан-Жорж тщательно продумывает свои выходы. У него за спиной стайка девочек-подростков играет в серсо. Со спины своего задумчивого верблюда он осыпает толпу дождем белых лепестков. Одна из его почетных фрейлин присаживается на ступеньке, чтобы пописать. Вслед за этим он развязывает самую настоящую бойню: метание горящих дротиков, блуд, групповой секс, публичная порка, лишение девственности, игры с разными правилами (рулетка – русская, заирская и сан-тропезская). Не проходит и получаса, а ребенок Хардиссонов уже обожает его. Вскоре Жан-Жорж под радостные приветствия толпы взвешивает на ладонях сиськи Лулу Зибелин.
– Вот они, прекрасные французские округлости, двойной молочный нарост из материала высочайшей пробы!
– Dear Loulou, – говорит Ирэн с сильным британским акцентом, – позвольте мне вставить вас Джон-Джорджу. (Интересно, преднамеренно она воспользовалась неверным французским аналогом английского глагола «introduce»?) The funniest guy. I know.
– Да он у нас шутник, оказывается, – встревает Марк. – Вы знаете про идиотку, которая решила побелить потолок? Он ее придумал. Марк – зануда. Фаб отводит его в сторону.
– Ну и вид у тебя… Cool man. Откуда эти негативные пиксели? Фаб тащит Марка за собой, подальше от нескромных взглядов любопытствующих. Откуда-то из трусов достает прозрачный пластиковый пакетик с желтоватым порошком.
– Easy, boy, ситуация под контролем. Нюхни-ка чуток моего Special К: треть кокаина, треть конского транквилизатора и треть средства, вызывающего выкидыш у кошек. После него ты захочешь одного – проплясать свою жизнь под балеарскими звездами.
– С чего это все вы решили уподобить меня себе? Сбереги свою отраву для Клио: она вон там, валяется на банкетке.
С этими словами Марк тычет пальцем в спасенную Клио, которая похрапывает на подушках, подвернув под себя босые ноги. Испугавшись, что друга настиг припадок жестокой паранойи, Фаб удерживает его подле себя за руку.
– Уй-я! Я тебе про профилактику, а ты мне про bad-trip? Включи автопилот, чувак…
Как Марку объяснить, что в голове у него неотвязно гудит басовая нота, постоянный звуковой фон, хуже, чем мигрень: это похоже на шум заводского цеха, как в первых фильмах Дэвида Линча, у него нет ни секунды покоя, даже когда он окружен людьми, даже когда на максимальной громкости звучит техномузыка – все равно Марк продолжает слышать гул этой сатанинской фабрики, работающей день и ночь напролет. Как объяснить тебе это, Фаб? И снова Сизиф-Марронье обретает убежище в баре. Он предпочитает сидеть: в противоположность Мишелю де Монтеню, который сказал: «Когда я сижу, мои мысли спят», – мысли Марка умеют спать стоя. Сидя он может попытаться навести в голове хоть какой-то порядок. Он смотрит на сотни зайчиков, испускаемых зеркальными шарами, которые бесшумно поднимаются и опускаются в воздухе над стойкой словно наружные лифты на здании «Софитель». Его хамелеонское существование напоминает рассыпанный пазл, на котором изображено неизвестно что. Есть ли в этом хоть малейший смысл? Имеет ли смысл даже задавать подобный вопрос?
Он родился в западном предместье, его похоронят на кладбище Трокадеро; свою жизнь он потратит, пересекая северную часть XVI округа. А между делом он станет ходить на вечеринки, сидеть на табуретах в барах и рассматривать свое отражение в зеркальных шарах. Марк легко думает о смерти, о тщете всего сущего. Не стоит трижды спрашивать его «Зачем?» – он и так без конца думает о смерти. К чему все эти шуточки? Ничего, они перестанут задаваться, лежа в ящике из лакированной сосны, когда земляной червь начнет внедряться в пустую левую глазницу.