Ночью на белых конях - Вежинов Павел. Страница 12

4

Сашо шагал по темной улице, чувствуя, что земное притяжение не такая уж могучая сила, как утверждают ученые. В их вычисления явно вкралась какая-то ошибка. Ноги его с необычайной легкостью отскакивали от тротуара, хотя он стал значительно тяжелее — на целую связку ключей и солидную пачку банкнот, новехоньких пятилевовых бумажек, еще не тронутых ничьими пальцами. Он и раньше замечал, что дядя всегда старается подсунуть ему такие вот новые и чистенькие деньги, словно бы полученные прямо из банка. Впрочем, верно, так оно и есть — только Национальный банк в силах расплачиваться с такими дорогостоящими особами, как академики. Сашо вспомнил, как когда-то отец набивал ему карманы мятыми и потрепанными однолевовыми бумажками, которые в те годы не стоили ровно ничего.

А ведь он был довольно щедрым, его отец. Подвыпив, разумеется. Пьян и весел он бывал всегда по вечерам, а наутро — вечно мрачный — глотал соду, громко рыгал и посылал сына в магазин напротив за пивом. Случалось, отец, совершенно пьяный, возвращался домой, когда уже брезжил рассвет, и приводил с собой приятелей, обычно более трезвых. Из вздутых карманов торчали темные горлышки бутылок. Гости располагались в холле и говорили так громко, что со стороны могло показаться, будто они ссорятся. Мать, как всегда, покорная и молчаливая, доставала из холодильника колбасы — луканку и суджук, резала их на тонкие вкусные ломтики. А в холле уже пели или в самом деле ругались, разбуженные соседи стучали кулаками в стены. Тут отец обычно вспоминал о своем первородном сыне и требовал, чтобы его вывели к гостям. Он выходил, как был, сонный, в пижаме, в материнских шлепанцах.

— Читай стихи! — приказывал он. — Покажи этим жуликам и захребетникам, на что ты способен.

Сашо всегда читал им одно и то же стихотворение — «Ополченцы на Шипке» Вазова. В свои восемь лет он уже знал все это длинное стихотворение наизусть.

«О, Шипка!» — начинал он своим чистым и звонким детским дискантом.

Уже на второй строфе отец принимался неестественно таращить глаза, на третьей — пускал слезу. Остальные сначала только ухмылялись, но к концу плакали все. Отец, крепко зажав сына в пропахших вином и табаком объятиях, всхлипывая, бормотал:

— Скоты мы!.. Скоты необразованные… Но эти, они нас научат, они нам покажут, эти-и-и… — И он показывал пальцем куда-то в потолок, где, по его мнению, жил какой-то видный партиец.

Затем, растроганный декламацией, отец принимался совать деньги в мелкие кармашки детской пижамы, с таким остервенением заталкивая их туда, что бумажки рвались и приходили в окончательную негодность. Потом, немного успокоившись, наливал ему рюмку.

— Пей, пей! — бормотал он. — Пей, мужчиной станешь.

И с гордостью и наслаждением смотрел, как мальчик нехотя глотает невкусное питье. Большая рюмка вина — не так-то уж мало для хрупкого детского организма. Так Сашо впервые испытал опьянение, соблазнительное — потому что не походило ни на какое другое — и вместе с тем отвратительное ощущение. Но, верно, стремиться к нему стоило, раз взрослые пили вино с такой охотой. Взрослые не так уж глупы, только не всегда попятно, что они делают.

В сущности, это было, можно сказать, его единственным приятным детским впечатлением, хотя и в нем не было ничего хорошего. Все остальное вызывало у него отвращение: просторная голая квартира со свернутыми коврами — чтобы легче было выметать валявшиеся повсюду нитки, обрывки измочаленной бортовки, обрезки сукна и подкладки; весь этот мусор, который вечно прилипал к одежде; эти вечно куда-то спешившие люди, которые выпячивали грудь перед зеркалом, нелепо выгибались, стараясь увидеть спину, и пятились, точно слепые, пока не наступали на котенка или не натыкались на него самого; угарный запах утюгов и ткани, которую перед глажкой нужно было смачивать. Но больше всего он ненавидел подмастерьев, двух безусых юнцов, которые приехали из Радомира, чтобы выучиться ремеслу у земляка-мастера.

Да, эти парни были особенно невыносимы. Они вечно сидели в холле на столах, скрестив по-портновски ноги, в собственноручно сработанных жилетах, с большими безобразными наперстками на пальцах и с булавками в зубах. Совсем еще зеленые, но уже задиристые и насмешливые ребята, они от скуки то и дело подшучивали над мальчиком, щипали его, где не следует. Сашо бежал в кухню, дергал за юбку мать. Та, не отрываясь от какой-нибудь кастрюли или сковородки, поворачивала к нему потное лицо.

— Мам, они щиплют меня за пипку! — кричал он, оскорбленный до глубины души.

— Оставь их, не обращай внимания! — отвечала она устало. — Не видишь разве, какие это хулиганы.

За обедом он напрасно жаловался отцу.

— Ничего, сынок, больше вырастет! — хохотал тот, высоко поднимая бутылку, из которой лилось холодное пенистое пиво. Потом с жадностью осушал стакан, вытирал ладонью мокрые губы и, довольный, говорил:

— Это я понимаю — жизнь!

После сытного обеда отец отправлялся вздремнуть в детскую — все остальные кровати были заняты раскроенными и недошитыми костюмами. Подмастерья устраивались в холле, прямо на жестких столах, даже не укрываясь. Под головы они клали куски свернутой ткани. Воздух в холле был спертый, тяжело пахло немытыми ногами. А Сашо с какой-нибудь книжкой забирался на кухню, где мать тихонько позвякивала в мойке тарелками.

Эти неприятные воспоминания сопровождали Сашо до самого дядиного «форд-таунуса», который с кажущимся своим механическим безразличием терпеливо дожидался его у обочины. Машина напоминала какого-то провинциального тупицу, толстощекого, низколобого, с отвисшим задом. Ее современные братья были куда элегантнее. Но зато у этого старичка зажигание включалось быстрее, чем вспыхивала спичка, а мотор не знал, что такое перебои. Сашо с наслаждением дождался, чтобы мотор загудел ровно и ласково, как старый раскормленный кот, и только тут понял, что ехать домой, как он собирался, нет никакой возможности. Деньги, казалось, жгли ему грудь сквозь подкладку пиджака; ну как было не истратить хотя бы одну бумажку! Куда же отправиться? В шахматный клуб? В это время там уже все пропахло потом. В Доме студента, верно, опять вечер танцев — развлечение для провинциалов. И вообще, не в его стиле приглашать незнакомых девушек и танцевать с ними, не зная, куда девать вспотевшие руки. Лучше всего податься в «Варшаву», там наверняка болтается кто-нибудь из приятелей. Правда, там недолго поддаться искушению и выпить, а машина? Но стоит ли заранее об этом думать!

Оставив машину перед Домом студента, Сашо пешком отправился в кондитерскую. Русский бульвар был в этот час непривычно пуст, только несколько провинциалов торчали у музейных витрин. Внезапно неизвестно откуда выскочил великолепный пойнтер, дружелюбно обнюхал его и проводил до самой кондитерской. Как всегда в это время, там было немало свободных мест, но за занятыми столиками Сашо не увидел никого из своих. Он уже готов был уйти, как вдруг заметил чей-то знакомый затылок и шею — очень короткую и очень волосатую. Кишо? Ну конечно же, Кишо, и с ним две девушки, на вид вполне ничего. Одну из них он вроде бы где-то видел — большая, как у теленка, голова, но черты лица крупные, красивые и симпатичные. Наверно, довольно высокая, если судить по великоватой, почти мужской руке, которая спокойно лежала на столе. Похоже, волейболистка или что-нибудь в этом роде. Сашо подошел, сохраняя на лице небрежное выражение — чтоб эти малявки чего не подумали. Теперь он мог получше рассмотреть и другую — очень бледная кожа и очень темные волосы, закрывающие часть лица.

— Привет!

— Привет! — ответил Кишо. — Садись!.. Садись и слушай.

Все лицо у Кишо было усыпано черными корявыми родинками, словно по нему расползлись какие-то насекомые. Самая большая, чуть заостренная, торчала между бровями, как маленький рог. Кишо был чем-то вроде инвентарной принадлежности «Варшавы» с самого ее основания. Заведующие и официантки сменяли друг друга, кондитерская медленно ветшала, а он был все тот же — «Кишо с родинками». Был он уже немолод — лет тридцати пяти, и из них по крайней мере последние десять работал ассистентом в университете. И вряд ли его ожидало что другое, потому что по-настоящему он интересовался только бриджем. Кишо создал свою собственную теорию, свою школу, подготовил даже свою команду. Правда, на состязаниях его ученики, как, впрочем, и он сам, оказывались обычно в самом хвосте. Система Кишо была столь же сложна, сколь и остроумна, и пользоваться ей было почти невозможно.