Майра - Видал Гор. Страница 2

Маленькой девочкой я, томясь, мечтала, чтобы Лана Тернер прижала меня к своей тяжелой груди и произнесла: «Я люблю тебя, Майра, моя дорогая крошка!» К счастью, эта лесбийская фантазия прошла, и мои желания сконцентрировались на Джеймсе Крейге. Я не пропустила ни одного фильма, в котором он играл. В своем шедевре «Волшебство и мифы кино» Паркер Тайлер [3], охарактеризовав голос Крейга как нечто неподдельно яркое, написал: «Это сила!» Я свидетельствую, что Джеймс Крейг был «силой» во всех смыслах, и я годами мастурбировала, вспоминая этот голос, эти плечи, представляя себе сильные ноги, двигающиеся между моими бедрами; признаюсь, что, в каком бы состоянии ни был Джеймс Крейг сейчас – женатый или холостой, одряхлевший или бодрый, – Майра Брекинридж готова доставить ему удовольствие во имя прошлых лет.

Бак Лонер теперь уже ничем не напоминает «Ковбоя, поющего и стреляющего» из прежних фильмов и радиопередач. Он сделал восемнадцать недорогих вестернов и некоторое время задавал тон в этом деле вместе с Роем Роджерсом и Джином Отри. В тех старых фильмах он был стройным, жилистым, узкобедрым, у него практически отсутствовал зад, хотя на мой взгляд, это не является достоинством. Я предпочитаю более обрисованные ягодицы, например как у Тима Холта в «Великолепных Амберсонах». Мистер Холт, между прочим, крепкий или дряхлый, испытал бы много приятных минут, если бы его путь пересекся с путем Майры Брекинридж сейчас, когда она близка к тому, что Голливуд, наконец, окажется у ее ног (прелестных, замечу, ног, с высоким подъемом и розовыми пятками, очень подходящими для любого фетишиста).

Ныне Бак Лонер (он родился в Портленде, штат Мэн, и тогда его звали Тедом Перси) стал тучным – нет, жирным! – груди у него даже больше моих. Он огромный, и мерзкий, и старый, и явно умирает от желания затащить меня в постель, несмотря на то, что я – вдова его племянника Майрона Брекинриджа, кинокритика; в прошлом году Майрон утонул, когда переправлялся на пароме на Стейтен-Айленд. Он покончил с собой, спросите вы? Отвечу: и да, и нет. И больше не скажу ни слова… Во всяком случае, давайте оставим сейчас эту тему и будем придерживаться только фактов, относящихся к утренней встрече с дядей моего мужа, Баком Лонером.

– Не знал, что сынок Гертруды разбирается в женской красоте, – эта фраза, произнесенная в некогда знаменитой баклонерской манере, была, боюсь, первыми словами, которые он сказал мне, помогая усесться в кресло возле своего стола из красного дерева. При этом его рука, тоже, кажется, сделанная из красного дерева, слишком долго задержалась на моем левом плече, проверяя, по-видимому, надела ли я бюстгальтер. Я надела.

– Мистер Лонер, – осторожно начала я, понизив голос и подражая тем самым поздней Энн Шеридан (пятая серия «Пышек»), – я перейду прямо к делу. Мне нужна ваша помощь.

Мне не следовало этого говорить. Просить о чем-то – далеко не лучший способ начинать беседу, только я не из тех, кто ходит вокруг да около. Даже с такими малоприятными субъектами, как Бак Лонер. Он сидел в своем кресле: металл и черная кожа, очень дорогая штука, такую можно купить только в лучших магазинах офисной мебели, и стоит это долларов четыреста. Я-то знаю. Я проработала целый год у «Аберкромби и Фитча» и имею представление о том, сколько могут стоить красивые вещи. То был год, когда бедный Майрон пытался закончить книгу о Паркере Тайлере и фильмах сороковых годов – книгу, которую я намерена когда-нибудь довести до конца с помощью или без помощи мистера Тайлера. Почему? Да потому, что воззрения мистера Тайлера (кино есть подсознательное выражение древних человеческих мифов), возможно, самое проницательное и глубокое из всего, что создано кинокритикой в нашем веке. Анализу кино сороковых годов он обязан своей репутацией одного из самых главных современных мыслителей, хотя бы только потому, что за десятилетие между 1935 и 1945 годами в Соединенных Штатах не было сделано ни одного проходного фильма. За эти годы в кино воплотился полный набор человеческих (а можно сказать: американских) легенд, и глубокое исследование несомненно выдающихся работ этого периода давало ключ к пониманию человеческой сущности. Например (берем наугад), Джонни Вайсмюллер – Тарзан до сих пор является образцом добрых отношений человека и дикой природы… это блестящее сильное тело, сидящее в полдень у гранитной скалы, говорит обо всем. Оден однажды написал целую поэму, воспевающую известняки, не подозревая, что любой из тысячи кадров в фильме «Тарзан и амазонки» не только предвосхищает его усилия, но и делает их совершенно ненужными. Это одна из ярких мыслей Майрона, восхищавших меня. Как мне не хватает его!

– Как мне не хватает его, мистер Лонер. Особенно сейчас. Вы знаете, он не оставил мне ни пенни…

– Ни страховки, ни счетов, ни облигаций, ни акций – ничего? Гертруда должна была что-нибудь оставить мальчику.

Бак попался в мою ловушку.

– Нет, – произнесла я слегка хриплым гортанным голосом, не совсем похожим (но опять-таки и не совсем похожим) на голос поздней Маргарет Салливан. – Гертруда, как вы ее называете, его дорогая матушка, не оставила Майрону ни цента. Все, что у нее было на день смерти, в канун Рождества 1966 года, – это набор спальной мебели. Остальное улетучилось из-за болезней, свалившихся на семью: и ее, и Майрона, и моих. Я не хочу занимать вас деталями, но за последние пять лет мы прокормили с десяток докторов. Гертруда умерла, и никто, за исключением Майрона и меня, не пришел в церковь оплакать ее. Потом он умер, и теперь я совершенно одна и без гроша.

Бак Лонер слушал эти причитания, глядя прямо на меня с тем самым прищуром, который можно было видеть на лице президента Джонсона всякий раз, когда его спрашивали о Бобе Кеннеди. Будучи уверенной в эффективности моего главного оружия, я просто грустно улыбнулась в ответ, и скупая слеза или две скатились с моих ресниц, подкрашенных тушью Макса Фактора. Потом я посмотрела на портрет Элвиса Пресли в полный рост, висевший между двух американских флагов за спиной Бака, и перешла в наступление:

– Мистер Лонер, Гертруда, мать Майрона…

– Восхитительная женщина… – начал он хрипло, но ни одному из мужчин на этой земле не превзойти меня по части хрипоты.

– Гертруда, – было очевидно, что я едва сдерживаю целую Ниагару невыплаканных слез, – вместе со своим последним вздохом или одним из последних вздохов – мы многое не разобрали из того, что она говорила перед концом из-за этой кислородной подушки и из-за того, что она не могла вставить зубы, – Гертруда сказала: «Майрон – и ты тоже, детка, – если что-нибудь случится со мной и вам понадобится помощь, идите к дяде Теду, идите к Баку Лонеру и напомните этому сукину сыну (я передаю дословно), что имение в Вествуде рядом с Голливудом, где он устроил свою Академию драматического искусства и пластики, было оставлено нам обоим нашим отцом, у которого там в двадцатые годы была апельсиновая роща, и вы скажите этому ублюдку – прошу прощения, но вы же знаете, как Гертруда выражалась, особенно в последние годы, – что у меня есть копия завещания и я хочу, чтобы моя доля перешла тебе, Майрон, потому что это имение должно сейчас стоить добрый миллион баксов!» – я остановилась, словно была не в силах продолжать, взволнованная собственной речью.

Бак Лонер лениво поглаживал бронзовый бюст Пэта Буна, служивший подставкой для настольной лампы. Пауза затягивалась. Я рассматривала комнату, восхищаясь богатой обстановкой и сознавая, что половина земли, на которой все это стоит, – около пятидесяти акров прекрасной земли в Вествуде, – принадлежит мне. Подтверждение тому находилось в моей сумочке: фотокопия завещания отца Бака Лонера.

– Гертруда всегда была горячей девчонкой, даже когда она была еще вот такой, – он показал рукой на уровне холки шотландского пони, при этом на одном из пальцев сверкнул огромный бриллиант. – Бедная Гертруда, смерть ее была просто ужасной, Майрон писал мне. Она так страдала, – он причмокнул губами, дерьмо эдакое.