Мой класс - Вигдорова Фрида Абрамовна. Страница 17

– Двадцать два, – отвечаю я и вдруг чувствую, что это в самом деле что-то немного.

– Двадцать два! И образование какое же?

– Высшее. Я педагогический институт окончила.

– В двадцать два года – институт… А я к двадцати двум годам уже одиннадцать лет на заводе проработал. И образование имел три класса приходской школы, – задумчиво говорит Иван Ильич. – Мне сейчас шестьдесят один, а я на своём заводе уже пятьдесят лет работаю. Тульский оружейный – знаете? Бывали у нас в Туле?

– Нет, не приходилось.

– Приезжайте. Будущим летом приезжайте. У нас хорошо. Сад есть. Он хоть и в ладонь величиной, а всё в нём найдётся – и крыжовник, и клубника, и смородина, и цветы. Помнишь, какие цветы, а, Сашок?

– Вы бы поглядели, Марина Николаевна! – с жаром подхватывает Саша. – Там и анютины глазки, и розы, и гвоздика! А на самой большой клумбе посерёдке – каны, – знаете, такие красные-красные…

– Мы с ним любим в саду работать. Всё лето в земле копались, как кроты, – усмехается Иван Ильич.

Улыбается он совсем молодо, несмотря на седые усы; его светлые, чуть прищуренные глаза тоже молодые и, похоже, не нуждаются в помощи очков. И я спрашиваю, кажется, в точности таким же тоном, как и меня иной раз спрашивает о чём-нибудь во время урока Саша:

– Иван Ильич, а что же вы делали на заводе, когда вам было одиннадцать лет?

– Начинал мальчиком на побегушках, – неторопливо поясняет он. – Потом стал работать сдельно, присматривался ко всему, приноравливался. Подзатыльников в ту пору тоже получил немало. К девятьсот десятому году был уже мастером. А теперь помощник начальника цеха.

– У дедушки за пятьдесят лет, кроме праздников, такого дня не было, чтобы он на завод не пошёл. Сейчас у него отпуск, – вставляет Саша.

– Да, это правда. Не упомню такого случая, чтобы на завод не пошёл. В сорок первом году в первый раз такое вышло: немцы были уже под самой Тулой, на Косой горе. Лучшее оборудование, ценные станки – это мы всё отправили на Урал. Завод стоял. Утро настаёт, а тебе итти некуда, и такая пустота – куда деваться, не знаю, всё из рук валится… Тяжело было. Словно кого похоронил.

Он умолк на минуту, вспоминая недавнее, но уже такое далёкое время – первые месяцы войны… Лицо его стало строже, словно вдруг похудело, резко обозначились не замеченные мною прежде морщины, и я впервые поняла, что передо мною старик, много видевший, много перенёсший.

– И тут, в самые эти тяжёлые дни, присылают за мной с завода, – продолжал он. – Меня как раз дома не было, прихожу – мне супруга говорит: «За тобой присылали, директор просит на завод притти». Я тут же, не заходя в дом, – на завод. Меня без всякого пропустили к директору. Встал он мне навстречу, поздоровался и говорит: «Надо завод восстанавливать, Иван Ильич». А я ему: «Спасибо за память, я хоть сейчас готов». Пошли мы по заводу. В цехах стужа, окон нет, полкорпуса льдом заросло. А станки стоят… всё лом, всё лом один, ветхость негодная! Вставили мы кое-как стёкла, соорудили печки-времянки, сбили лёд, стали ремонтировать станки. Легко сказать – «восстановить», а каково это было делать! Ни напильников, ни резцов, ни фрез, ни одного исправного станка – ничего не было. Из-под снега откапывали негодный инструмент, бросовые детали, разыскивали всё, что только можно было, и если хоть малость было похоже на станок, ремонтировали и тащили на завод – на салазках, на тачках, кто как мог…

– Мама рассказывала про него: домой придёт, а руки у него обмороженные, распухли все, – негромко говорит мать Саши.

– А другие как же? – мягко возражает Иван Ильич. – Я, другой, третий – каждый помогал. И сами себе не верили, удивлялись, радовались: откуда всё взялось? Отремонтировали всё, что было свалено в лом.

Каждая вещь на своём месте, не тесно и разумно: у каждого отделения свой угол. Уж токарные станки – так токарные, фрезерные – так фрезерные. И в самую осаду, когда немец был на подступах к городу, завод наш работал во всю силу. Люди приходили, спрашивали: кто так спланировал, кто так сделал? А нам никто не планировал, мы всё сами. И на заводе у сына то же самое было. Он у меня тоже оружейник. Мы все оружейники, весь род…

Пока Иван Ильич рассказывал, Ольга Ивановна, мать Саши, накрыла на стол, налила нам чаю. Саша помогал хозяйничать: быстро и без лишнего шума принёс ей посуду, бегал на кухню и делал всё, как в школе, – охотно, без напряжения. Но каждую минуту, когда Саша был в комнате, он прислушивался к разговору, хотя по всему было видно: рассказы эти он слышит не в первый раз.

В передней снова задребезжал звонок – пришёл отец Саши, высокий, светловолосый, с подстриженными, как у тестя, тоже начинающими седеть усами. Он весело поздоровался, быстро прошёл на кухню умыться и затем присоединился к нам. Немного позже пришёл старший брат Саши – ученик восьмого класса нашей школы.

Мне было хорошо с ними – просто и свободно, как со старыми друзьями. Я и о себе рассказала немного – это у меня получается не часто и как-то всегда обрывисто, а тут мне захотелось рассказать, как я с шести лет жила вместе с братом, как училась до седьмого класса у Анны Ивановны, как потом, уже во время войны, училась в институте и как весною сорок второго года получила известие, что под Гжатском погиб единственный родной мне человек – старший брат… и как этой осенью пришла в школу и вот – стала учительницей Саши.

– Трудно вам с ними, с мальчишками? – спросил Иван Ильич и тут же, не дав мне ответить, перевёл речь на другое: должно быть, он подумал, что при Саше об этом говорить не следует, и решил отложить это до более удобной минуты.

– А теперь мы вам покажем всю нашу семью, – сказала Сашина мама, и на столе появился семейный альбом.

Мы долго листали его. Мне показали всех: самого старшего брата, юного черноморца в лихой бескозырке и с милой, мальчишеской, совсем как у Саши, улыбкой, и самого Ивана Ильича в молодости, и его же лет десять назад с маленьким Сашей на коленях (Саша сконфузился: ему неловко было, что мне вдруг показывают его, ученика четвёртого класса, толстощёким бутузом в платьице.)

Одну за другой мне показывали фотографии – то выцветшие от времени, то совсем недавние – и рассказывали о родственниках и друзьях.

Мне казалось, что я уже давным-давно знаю этих людей, давно освоилась в этом доме.

Наконец я собралась уходить. Иван Ильич с Сашей пошли проводить меня.

Был мягкий зимний вечер, в воздухе лениво кружились редкие снежные хлопья. Саша побежал вперёд, заскользил по ледяной дорожке.

– Хороший малый, – сказал дед и повторил свой прежний вопрос: – А трудно вам, наверное, с мальчишками?

– Бывает очень трудно, – призналась я.

– Это и понятно. Я про свою работу скажу: у каждой машины свой характер, к каждой требуется свой подход. А уж к живым людям, да ещё к ребятам…

Мы подошли к трамвайной остановке.

– Рад, очень рад был с вами познакомиться! – сказал на прощанье Иван Ильич, крепко пожимая мне руку, и я совсем близко увидела его серьёзные и ласковые глаза, молодо глядящие из частых стариковских морщин.

Я от всего сердца ответила на это дружеское рукопожатие, простилась с Сашей, и вскочила на подножку подошедшего вагона с таким чувством, будто этот человек не просто до трамвая проводил меня, а напутствовал в дальнюю, нелёгкую дорогу.