Чужак - Вилар Симона. Страница 127

Волхвы быстро приняли из рук Волдута бесчувственное тело Торира, уложили в двухколесную арбу, в каких обычно возят горшки на рынок гончары, накрыли сверху дерюгами.

Волдут поднял голову, взглянув вверх, туда, где располагался — княжий двор и слышался гул голосов.

— Видимо, князь еще объясняет градцам, как они ошиблись в своем избраннике, оказавшемся предателем.

Карина резко повернулась к нему.

— Люди ему не поверят. Аскольд ныне не больно люб в Киеве, а то, как защищал их Торир, все видели. Да и песни Бояна об этом уже разошлись.

Волдут взглянул на нее и вдруг ласково погладил по щеке.

— Не поверят, говоришь? Добро.

Но Карина уже склонилась над Ториром, забыв обо всем, кроме него. Волдут какое-то время глядел на нее, вздохнул.

— А теперь тебе лучше оставить нас, девица.

— Как оставить? Да кто же его выходит, как не я?

— Мы выходим. Или ты забыла, что волхвы лучшие лекари? Тебе же сейчас лучше пойти к себе и заняться чем-нибудь, чтобы тебя видело как можно больше людей. Не забывай, Торира взяли у тебя. Не ровен час, еще на тебя подозрение падет. Ибо когда князья узнают, что пташка упорхнула, — ох и разлютуются же!

Карина молчала, Волдут не сразу понял, что она плачет.

— Что ж, я теперь его никогда не увижу?

— Что долго не увидишь — это верно, как и то, что завтра Даждь-бог опять пошлет на небо Хорос-солнышко. А никогда?.. Гм. На все воля богов.

Карина в последний раз коснулась губами лба своего варяга и, больше не оглядываясь, пошла по склону Горы вниз, в то время как волхвы направили тележку с раненым вдоль крутого склона, в сторону реки, где их ожидала лодка.

У входа в пещеру какое-то время оставался лишь Бирюн. Почесывался, поглядывая на стоящего истуканом стража, напевал себе под нос:

Он пел хрипло и заунывно, чуть раскачиваясь, поднимая изувеченное лицо к ясным осенним звездам. Потом закряхтел и потащился вниз, искать место, где бы мог всласть выспаться до утра. Ибо сегодня он мог спать спокойно.

Это был один из тех дней Велеса, когда полагается не молить о чем-то, а воздавать хвалу за полученное. И, как всегда бывает в таких случаях, людей на капище пришло меньше, чем когда приходилось просить.

«Люди всегда неблагодарны», — думал князь Аскольд, глядя на мутную за грудневой изморосью толпу. Как правитель, он понимал это особенно. Всегда что-то требующие, недовольные, избегающие жертвовать на нужды города, люди бывали покладисты, только если в чем-то нуждались. Получив же требуемое, сразу забывали благодеяния. И Аскольд, все понимая, никак не мог с этим свыкнуться. Порой даже думал: не бросить ли все, не вспомнить ли молодость и не уйти ли по зыбкой кровле царства Эгира [141] попытать удачи? Но знал, что никогда так не поступит. Так не поступал никто, кто добился власти.

«У меня просто скверно на душе, — думал князь. — Это пройдет, как только настанут морозы. Всегда так бывало. Поеду по морозцу на ловы и как рукой все…»

Однако морозам пора бы уже и наступить. Грудень всегда начинал зиму, нес снег. Иначе было в этом году. Дожди шли уже месяц, и Аскольд с боярами даже подумывали, не начать ли возводить дамбу у низинного берега Подала. Неровен час, Днепр выйдет из берегов, как уже бывало. Решили обождать. Все решили — и бояре, и старейшины концов. А вот, не дай боги, разольется река — его одного обвинят.

Аскольд в последнее время часто чувствовал себя усталым — это вызывало у него потаенное чувство стыда. И сердце постоянно ныло. Князь постарался отвлечься, следил за священнодействиями волхвов Белеса. Здесь, в Киеве, волхвы Змея носили не какие-то хламиды, а добротное алое сукно, вместо овчинных накидок облачались в меха. Нигде себе такого служители Змея-Белеса не позволяют, чтут традиции, а здесь уже привыкли к роскошному, как у нарочитых бояр, виду служителей. Правда, люди говорят, что киевские служители Белеса совсем мирянами стали при попустительстве князей. Волхвы других божеств такого себе не позволяют. А в последнее время люди стали особенно почитать перунников, хотя князья объявили их доглядниками враждебного Новгорода и изгнали. Люди поговаривают, что ушедшие в дальние леса волхвы Перуна-Громовержца, удалившись от мирской суеты, только сильней слились с духом богов, живут в глуши, не отвлекаясь на соперничество с другими волхвами, познают мудрость. Стоило кому-то из перунников появиться вблизи поселений — и к ним спешили, несли подношения, вызнавали у вещих судьбу. Получалось, что, желая унизить перунников, Аскольд с Диром только добавили им популярности. Велес же… К Велесу привыкли. Но в Киеве, где так чтут богатство, он еще в силе.

Моргая от моросящего дождя, Аскольд поднял лицо, глядел на уходящее ввысь изображение бога Белеса. Огромный столб-истукан подателя богатств был весь в искусно вырезанной чешуе, только наверху выступал сквозь мглу резной лик бородатого оскаленного мужика в водруженном сверху турьем черепе с расходящимися позолоченными рогами. Перед Белесом горел в кругу камней неугасимый священный огонь, сейчас дымивший нещадно от дождя. Волхвы же, несмотря на дождь, щедро поливали вырезанное божество водой. С неба, что ли, ее мало? Но так полагалось. Говорят, Змей-Велес любит влагу. Аскольд помнит, как раньше капище божества находилось на низинном лугу у Оболони: обычно капища этого божества располагаются в низинах, только в Киеве он возвел его на Горе. А волхвы что — только довольны. Но доволен ли сам Белес?

Впрочем, Аскольду не было никакого дела до божества славян. Наблюдал со скукой за действиями волхвов. Тоскливо было, видел это не единожды. Но верховный волхв сказал, что погадает ему сегодня на жертвенной крови, определит судьбу. Ради этого Аскольд и пришел. Несмотря на отвратительное настроение, несмотря на усталость, ломоту в костях и непрекращающееся нытье слева в груди.