Чужак - Вилар Симона. Страница 79

Очнулся где-то в зарослях. Огонь и крики были в стороне. Но я был все в том же гиблом древлянском лесу, и эти упыри-древляне могли прятаться за каждым деревом. Тогда я затаился, сидел в кустах и хотел лишь одного: чтобы лешаки лесные меня схоронили, спрятали от людей.

Вдруг слышу — кто-то идет. Не спеша так, уверенно. Я выглянул из убежища и увидел варяга Торира. Он остановился шагах в пяти от меня, огляделся и, приложив руки ко рту, прокричал трижды дикой птицей. Из леса ему ответили. Но я не стал ожидать, что будет дальше, вылез, кинулся к варягу. Ведь Торир из дружины Дира, Да и витязь славный. С ним я бы не чувствовал себя таким беззащитным.

Он сперва как будто шарахнулся от меня. Лицо было такое, словно убьет сейчас. Но я плакал и просил помочь. И, похоже, варяг смягчился. Велел сидеть тут, пока он не вернется. Я бы и сидел, если бы откуда-то не налетел этот древлянин, спрыгнув сверху. Я видел его рожу совсем близко — страшную, наполовину синюю, наполовину красную, жутко оскаленную. Когда древлянин замахнулся, я успел только откатиться. Он все же достал меня своим тесаком, но у меня были твои доспехи, и они выдержали. Хотя удар получился сильный, даже разбил мне ребра, и они шатались и болели потом… Ах, отец, лучше бы он убил меня тогда. Но не убил. А меня обуял исполох…

Помню только, как что-то кричал появившийся невесть откуда Торир и раздавался звон булата. А очнулся… О, лучше бы я умер тогда же! …Ибо я был весь изгажен собственным дерьмом. В животе моем саднило, и Торир, который тащил меня, был весь перепачкан тем, что не удержала моя утроба. Он не скрывал своего презрения. Однако он спас меня! Обмыл в ручье, обмылся сам и вновь потащил, пока мы не догнали своих. И этот варяг Торир ни единым словом не обмолвился о моей трусости. Меня считали одним из тех, кто чудом уцелел в той резне… Потерпевшим неудачу, но спасшимся хоробром. А Торир молчал.

Рассказывая, Любомир даже отсел от отца, вжался в стену.

Микула Селянинович молчал. Легко ли родителю узнать, что его любимец трус? Но и другое понимал боярин, вся дальнейшая жизнь Любомира будет зависеть от того, что он сейчас скажет. Поэтому сперва осторожно спросил:

— Ты и христианскому попу все это поведал?

Любомир отрицательно мотнул головой. Сказал, что лишь на страх свой жаловался, но ничего не рассказывал.

— Это хорошо, — вздохнул Микула. — Ведь спасший тебя варяг молчит, будем молчать и мы.

У Любомира было измученное лицо. Легко ли парню вновь и вновь переживать такое, мучая себя позорными воспоминаниями? Микуле трудно было начать речь. Не мастак он был цветисто говорить, а тут слова надо было сложить так, чтоб они до сердца сына дошли. И Селянинович медлил: то подвигал поближе масляную глиняную лампадку с огнем, то отодвигал, глядя, как кренится язычок пламени.

— Ты нашел в себе мужество поведать мне обо всем. Это хорошо. — Любомир чуть поднял голову, ждал. И тогда отец заговорил… Он сказал, что не все рождаются отмеченными Перуном воинственным. Любомиру это рано довелось познать — что ж, в том есть и своя польза. Будет знать, чего ему лучше избегать, где не надо рваться проявлять себя. И если нет у него ратной храбрости, зато голова мыслит ясно. Разве отец не поручал ему прежде дела — и как с людьми сговориться, и как дело торговое наладить? Любомир всегда справлялся с редкой для его юного возраста смекалкой и умением. Да и речью сын владеет так, как Микуле и на раде боярской не удается. Сейчас вон как он все поведал, даже когда говорил о своей панике, страхе, обычно туманящем разум. Вот не ответит ли он Микуле на пару вопросов?

Любомир слушал, морщил лоб под длинным чубом. Не показалось ли ему, что не все с этим лесным походом ладно? Например, не знали ли древляне заранее, что на них пойдут, раз успели собраться таким скопом? Ведь древлянские роды не больно между собой дружат и их не просто объединить для схватки с киевскими витязями. Да и манера боя не та. Обычно они нападают бьктрыми наскоками и также быстро исчезают. А на этот раз, похоже, киевлян продуманно завели в заготовленное место, да и обложили, как кабанов во время облав.

Любомира поразили неожиданные выводы отца. Но это и хорошо, отвлечет от собственных дум-кручин. И, припомнив, как все было, он стал рассуждать, делиться мыслями с отцом. Да так здраво, продуманно, словно и не владел им исполох… или, как оказалось, стыд-позор. И юноша сам подивился, какая картина вырисовывалась.

— Что же это выходит, родимый? Неужто соглядатаи враждебные в дружине киевской завелись? Как же иначе лихие супостаты о походе дознались? Как смогли и обозы отбить, и ямы-ловушки заготовить на пути, куда проводники вели? Кто упредил древлян, кто подучил проводников?

Селянинович успокаивающе положил большую ладонь на плечо сына.

— Погоди горячку пороть. Все, о чем мы говорим, пока лишь наши домыслы. Древляне тоже ведь не лыком шиты, могли и проведать, куда дружина киевская идет.

Сказал это затем, чтоб успокоить сына, но у самого на душе было неспокойно. Потрепав Любомира по голове, велел отправляться почивать. Дел у них на завтра много. И с хитниками [109] встретиться, чтоб кузни в зимнюю пору не простаивали, и ястребов погонять — дичи побить. Так что пусть сын выспится, чтоб к утру, голова ясной была. А о терзаниях пущай забудет. Кто в этой жизни не оступался да дров не ломал?

— И ты ошибался, тато?

Любомир впервые улыбнулся. Правда, еще робко, застенчиво. Но до того же пригожим показался родителю — сердце замерло. А ямочки на щеках у парня — ну прямо Любавины.

— Всяко бывало и со мной. Как-нибудь поведаю.

Сам поднялся на гульбище, опоясывавшее второй поверх усадьбы. Стоял, прислонясь плечом к резному столбику навеса. Думалось боярину о варяге этом, Торире, который столь недавно прибыл к Диру и о ком уже столько речей вокруг. И странное вертелось в мыслях боярина.

От темнеющего в стороне леса веяло осенними запахами и, сыростью. Местность по эту сторону Днепра была низменная, болотистая. В окрестных лесах немало заводей, заросших ряской. Давно подумывал Микула их осушить, да только в весенние паводки вся окрестная земля вновь влагой от разливавшегося Днепра наполнялась. Однако не об этом размышлял сейчас Микула, когда произнес в дремотную темноту: