Лесная герцогиня - Вилар Симона. Страница 39

– Дитя мое, открой, что тебя мучает?

Она не могла объяснить. Не могла сказать, что ее возбуждает, как колышутся при ходьбе груди, а когда она едет верхом, то невольно прислушивается, как напоминают о себе те части тела, которые касаются седла, что когда она сидит в полной пара клетушке бани, то ее руки жадно скользят по влажному телу, а в душном пару мерещится, что кто-то иной ласкает ее, что по ночам она мечется по постели, целует собственную косу и руки и лихорадочно представляет, что не одна… Кто же виделся ей, кого она ждала? Для себя Эмма строго-настрого запретила думать о прошлом, и образ мужчины, что чудился ей, слился в нечто неопределенное: красота Видегунда, покоряющая сила Бруно, ласковая игривость Тьерри…

Однажды в мае Эмма решила проехаться в аббатство. Взяв Герлок на руки, она пересекла двор и, усадив девочку на свежескошенной траве в углу конюшни, стала седлать иноходца. В дверях неожиданно возник Бруно. Задавая какие-то вопросы, он помог Эмме водрузить седло, и Эмма вдруг почувствовала, как его широкая рука ловит ее запястье. Она испуганно отдернула руку, и это обозлило старосту.

– Вы опять едете в Святой Губерт?

– Да, мне нужно навестить преподобного Седулия и вернуть ему свиток с описанием Троянской войны.

Она вдруг почувствовала, что не в силах встретиться взглядом с Бруно.

– К аббату ли вы едете или хотите навестить Тьерри? Что-то этот щенок давно не появлялся в Белом Колодце.

Она не удосужила его ответом, и тогда он вдруг резко притянул ее к себе, прижал, что она даже была не в силах вырваться. И – о, небо! – у нее не было никакого желания вырываться. Бруно словно понял это. Глаза его странно заблестели.

– Если вам нужен мужчина, то незачем ехать в соседнюю долину. В Белом Колодце найдется тот, кто сможет утешить вас.

Он тяжело дышал, его рука сжимала ее грудь так, что ей стало больно. Эмма заставила взять себя в руки.

– Уж не себя ли ты имеешь в виду, Бруно?

– Чем же я вам не подхожу, госпожа?

Она стала вырываться.

– Вот-вот, помни – госпожа! И отпусти меня. Смерд!

Звон пощечины показался оглушающим. Бруно, словно опешив, разжал руки. И Эмма тотчас обежала вокруг лошади. Взволнованно глядела, как темнеет лицо старосты.

И тут раздался плач Герлок. Еще не понимая, что происходит, она испугалась, стала звать маму. Эмма подхватила малышку на руки, успокаивала. Бруно тоже словно пришел в себя. Все так же хмуро глядя на Эмму, застегнул подпругу.

В это время в дверях возник светлый силуэт Видегунда. Он принес в имение дичь, как нередко делал в последнее время. Ноги его были забрызганы тиной, на поясе – мертвые куропатки с разинутыми клювами. А лицо – все то же спокойное выражение белокурого духа лесов, светлого ангела. Однако что-то мелькнуло в его глазах, когда он переводил взгляд с Бруно на Эмму.

Позже, когда он вел иноходца Эммы под уздцы, а Герлок, сидя перед матерью, радостно попискивала, довольная прогулкой, он вдруг поинтересовался, не посмел ли староста повести себя непочтительно с госпожой.

– Нет, – спокойно ответила Эмма, а через минуту спросила, какое ему, Видегунду, дело до этого.

– Никакого, – ответил юноша. – Но эти черные люди не смеют глядеть на вас, как на обычную женщину. Вы будто Небесная Дева – возвышенная и прекрасная.

Эмма помолчала, раздумывая. Вспомнила, как Видегунд сам отшатнулся от нее, словно в страхе святотатства, когда ее потянуло к нему. Да что он понимает, этот дикарь! Она ведь вовсе не святая. Она женщина с горячей кровью и трепетным сердцем, со всеми человеческими слабостями.

Но когда заговорила, голос ее звучал спокойно. Напомнила Видегунду о сделанной им статуе Девы Марии в монастыре. Он-то ведь резал ее с реальной женщины, Эрмоарды, своей жены, которую он смел касаться, даже жил с ней.

– Эрмоарда не оправдала моих упований, – с какой-то злостью произнес юноша. – Вы и не представляете, как безобразна она стала под конец. Конец… – тише добавил он. И вдруг взорвался. – Я видеть теперь не могу эту статую. Ее надо разбить!

Эмма еще ни разу не видела его таким возбужденным. Стала успокаивать: статуя вдохновляет людей на молитву, а значит, память о его юной жене, о ее красоте несет людям успокоение и мир. Но Видегунд только мрачнел. На его жену напал оборотень – вспомнила Эмма и умолкла, чтобы не будить память боли в ранимой душе лесного юноши.

Они расстались на перевале у креста. Видегунд не хотел идти в долину. Оглядываясь, Эмма видела, как он припал к распятию, жарко молился. Дикий человек. Что-то гнетет его. Жаль, что ей не удалось уговорить его спуститься в монастырь. Отец Седулий всякий раз очень радовался, когда Видегунд посещал его обитель. Он знал Видегунда с детства и, видимо, искренне любил и жалел юношу.

Любил ли кого-нибудь Видегунд? К людям, считавшим его безумным, или к тем, кто был с ним мягок, он относился с одинаковым равнодушием. Это было высокомерие эльфа, бог весть как затесавшегося среди смертных, в сознании которого странным образом переплетались религиозный пыл и одиночество. И Эмму смущало поклонение дикого юноши, который смотрел на нее, как на икону, но вздрагивал и удивлялся, замечая ее испачканные сыром руки, или, когда она возилась с дичью и пачкалась в крови, его взгляд туманился, словно он испытывал страдание. Этим он злил Эмму. Одновременно ее задевало стремление глядеть на нее издали и тянуло порой, когда он посещал усадьбу, растормошить его, пошутить, заткнуть соломинку за ворот или плюхнуться ему на колени. Он пугался в таких случаях так, будто она совершает святотатство. Наверное, так же вели себя с ним и деревенские красотки, что заставило его совсем удалиться, одичать. Странный Видегунд.

Герлок завозилась в седле. Эмма перехватила ее поудобнее. Уже слышался запах дыма и лай собак в селении Святой Губерт. Она пришпорила коня. Ее тянуло к людям, к их незатейливой шумной жизни. Она была совсем живая, в ней ничего не было от святой Девы Марии, возвышенной и неземной, какую стремился в ней видеть Видегунд.

Настало второе лето жизни Эммы в Арденнах. Обычные заботы, маленькие радости, постоянная работа. Порой ей начинало казаться, что не было осады Шартра, крещения Нормандии, что никогда она и не помышляла о титуле герцогини Лотарингии. Она жила среди суеверных россказней и посещений служб в монастыре, порой замечала, что сама начинает верить в скрывающихся в чащобах леса великанов, а в безумную ночь праздника солнцестояния удалялась в одну из монастырских келий, читала древние манускрипты, чтобы не думать о шальной любовной вольнице леса, чтобы подавить в себе желание натворить глупостей. Ибо даже в этой череде однообразных дней она не забывала, что по рождению принцесса, и эта непоколебимая уверенность в благородстве собственного происхождения удерживала ее от неосмотрительных поступков. Глупостей ли?.. Она погружалась в чтение скорби Андромахи, чтобы не думать, не сомневаться, не желать.

Однажды, собирая травы, Эмма обнаружила стекающий по уступам скал красивый водопад. На широкой площадке внизу, где водопад переходил в ручей, образовалась тихая заводь за завалом каменистых обломков. Вода здесь была удивительно чистой и теплой.

Эмма ощутила огромное желание окунуться в нее. Нет, не мыться в теплой баньке, а ополоснуться этой чистой горной водой. Она отставила корзину и, заметив, что ее черная овчарка ведет себя спокойно, быстро сбросила одежду. Вода приняла ее, как в объятия. Эмма вытащила шпильки из волос, и они упали в воду тяжелой рыже-оранжевой в ярком солнечном свете гривой, поплыли по воде, как водоросли, сразу потемнев.

Эмма дурачилась в воде, как ребенок, плескалась, порой вставала у скалы под струи ледяной воды водопада. Когда зубы начинали стучать от холода, она прыгала на мелководье, и теплая вода окутывала ее. Нет, решено, завтра она непременно придет в это чудное место с Герлок. Пусть и ее малышка получит удовольствие от купания.

Там, где за завалом камней вода была гладкой как стекло, Эмма, взобравшись на один из валунов, долго разглядывала свое отражение в воде. У нее не было зеркал и если, заплетая волосы, она могла глядеться в кадку с водой, а, оправляя платье, увидеть свое отражение в водах ручья, то посмотреть, какая она вся, она смогла лишь сейчас. Да, после голодной зимы она исхудала и никак не могла вновь набрать вес. Но грудь ее оставалась все такой же полной и подымалась почти что вызывающе. Белая, круглая, как у юной девушки, она была бы очень красивой, если бы не алый рубец шрама между ее нежных полушарий. Эмма даже расстроилась, видя, как сильно он заметен и почти не посветлел со временем. Но ее ноги оставались все такими же длинными, стройными, легкими и крепкими одновременно, хотя бедра несколько раздались вширь после вторых родов. Теперь она даже вынуждена была отказаться от опояски, такой вызывающий вид у нее становился, когда на фоне округлых бедер подчеркивался тонкий изгиб талии. Эмма носила грубые прямые туники, чтобы не слышать за спиной восхищенных мужских перешептываний, не видеть горящего блеска в их глазах. А вот сзади на бедрах и ягодицах все еще оставались белесые шрамы жестокой страсти Леонтия. Эмма огорчилась, увидев, как они заметны. Шрамы украшают лишь мужчину, для женщины они – след перенесенных унижений. Господи, не дай ее маленькой дочурке изведать все, через что прошла ее мать!