Принцесса викингов - Вилар Симона. Страница 20

– Ты права, Эмма. Оттого-то и следует убедить Ролло, что, приняв крещение, он выиграет время для упрочения своей власти и ему не придется полагаться только на милость или немилость Одина и Тора.

– Но ведь тогда его вера не будет истинной! Он обменяет Бога на выгоды, но вовсе не убедится в истинной силе Христа.

– Для начала достаточно подвести Роллона к купели, а уж затем начать заботиться о спасении его души. Атли тоже носит с собой амулет с изображением Тора, однако все чаще заглядывает в храмы Божии.

О том, что Атли близок к тому, чтобы принять крещение, Эмма знала, пожалуй, лучше самого епископа. И это пугало ее. Если когда-то это условие было воздвигнуто как непреодолимая стена между нею и братом Ролло, то теперь эта стена была готова вот-вот рухнуть.

– Из меня все равно никогда не выйдет достойного Эйнхерия [11], – порой в задумчивости говорил Атли. – Мой удел – унылая Хель. Так не лучше ли мне креститься, как Бран, может, тогда я стану удачливее? Ведь Христос, как известно, милостив к немощным и убогим.

Он пытливо заглядывал в глаза Эммы.

– Скажи же хоть слово! Ведь ты обещала стать моей женой, если меня окропят святой водой!

Но Эмма молчала. Молчала, сознавая, что совершает тяжкий грех. Разве не величайшее благо для христианина обратить к Богу темного язычника?

Однако Эмма опасалась, что Атли, даже вопреки воле старшего брата, решится креститься. Он очень ослабел за эту зиму, подолгу пребывал в задумчивости, иногда беседовал с епископом Франконом. Он доверял прелату, ибо тот умел врачевать его недуг и к весне почти поставил Атли на ноги. К тому же именно Франкон предотвратил новую попытку похищения Эммы. Сама она узнала об этом лишь тогда, когда епископ отдал пытавшихся сделать его сообщником в деле похищения принцессы людей герцога Роберта в руки Ролло. И снова на соборной площади Руана запылали можжевеловые костры, над которыми викинги коптили окровавленные головы похитителей.

– Как вы осмелились совершить это?! – во гневе бросила девушка в лицо невозмутимому епископу. – Вы готовы ради этого язычника поклониться даже лукавому! Силы небесные! Что же вы за пастырь, преподобный отец, если предаете крещеных франков служителю демонов?

Франкон задумчиво жевал пухлыми губами, перебирая четки:

– В «Книге притчей Соломоновых» сказано: «На всяком месте очи Господни; они видят и злых и добрых». И ежели Всевышний решит, что я сотворил худое, мне воздастся за это. Но я не жалею, что так поступил. Ты слышишь капель за окном, Эмма? Ты чувствуешь, как греет солнце? Грядет весна. В людских сердцах возрождается надежда. Скоро пробьются всходы, появится зелень, отступит голод. И все это – в мире. Если бы тебя похитили, то лязг железа немедля возвестил бы нам новые страшные бедствия. Урожай погибнет, многие и многие умрут, храмы опустеют. Нет, не зря принесена эта жертва.

– Разве так много значит моя особа для Ролло или Роберта Парижского, чтобы они вступили в войну из-за меня? – спрашивала Эмма.

Епископ в ответ разражался утробным смешком:

– Ты, Эмма, не ведаешь истины, известной Ролло. Недаром теперь он стремится держать тебя подле себя.

Это была чистая правда. С этого времени она виделась с конунгом норманнов каждый день. Он звал ее в свой дворец, заставляя присутствовать на пирах, просил ее петь, подолгу беседовал с ней. Как и прежде, он поддразнивал ее, забавлялся ее гневом и одновременно осыпал дорогими подарками. При этом он не переставал заботиться о ней. В ее покоях починили по его приказу камины, ей предоставили смирную лошадь, чтобы она могла совершать верховые прогулки. Как-то раз Ролло приобрел у торговца мехами целую связку лисьих шкур и отдал норманнской женщине, известной мастерице, чтобы та сшила для невесты его брата теплый плащ до пят.

Эмма едва не задохнулась от восхищения, когда Ролло укутал ее с головы до ног в это невесомое золотое великолепие и сам застегнул под горлом золотую застежку.

– Вот теперь ты вся сплошь рыжая, Птичка. Но какая красавица!

И снова в его глазах вспыхнуло потаенное пламя. Конунг засмеялся, и его смех был низким, теплым и хриплым… Опасный смех. Слабая дрожь пробежала по ее телу. Эмма с трудом взяла себя в руки и стала пятиться, бормоча слова благодарности.

Когда Ролло ушел, она надолго задумалась. Как вышло, что она позволила себе стать столь зависимой от своего похитителя, так привязалась к нему? И почему вновь и вновь она ощущала, что от него исходит тепло истинного чувства? О, об этом говорило многое, и если бы не Снэфрид… При ней Ролло держался с Эммой сухо, всячески скрывая свое к ней расположение. В отместку в Эмму словно бес вселялся, и она вела себя столь вызывающе, что порой сама пугалась своей дерзости, граничащей с безумием.

– Ты не посещал нас целых два дня, Ру, – капризно говорила она сидящему подле Снэфрид Ролло. – И видит Бог, я так скучала, что готова была умереть, если не увижу тебя. Признайся, ты ведь не позабыл нас, великий конунг?

Ролло глядел на нее в изумлении и отвечал невнятно, косясь на сидящую с ледяным лицом супругу. Эмма же вела себя как ласковая рабыня, готовая охотно исполнить любое повеление.

– Ты должна написать в Париж герцогу Роберту.

– О, разумеется! Я сделаю все, что может доставить тебе удовольствие, мой господин.

Ей было забавно видеть растерянное лицо Ролло. Покидая их, она отвешивала Ролло низкий поклон, а затем, как бы поколебавшись, кланялась Снэфрид, не поднимая на нее глаз.

Эмма ощутила огромную радость, когда узнала, что Белая Ведьма наконец-то покинула Руан.

– Похоже, что я победила, – сказала она тогда своему отражению в зеркале.

Однако Снэфрид оказалась сильной соперницей. И вот теперь, когда Эмма проводила дни в одиночестве, удрученная пренебрежением Ролло, Снэфрид наслаждалась его любовью в своей башне. О, недаром он бросился к ней, едва его драккар коснулся берега в порту Руана!

– Он и думать забыл обо мне! А я… я…

Ролло не явился и на третий день. Всеми делами в городе заправлял его брат, и конунг мог спокойно предаться отдыху.

Эмма дрогнула. Если в предыдущие дни она справлялась с тоской, держась на людях ровно и весело, то теперь ее обида и раздражение буквально выплескивались наружу. Она стала резка с Атли, плач маленького Вульфрада, которого Сезинанда внесла в трапезную, выводил ее из себя, за обедом Эмма едва прикоснулась к пище: сидела, кроша хлебный мякиш в кубок, с безучастным лицом.

Одна из кухарок осмелилась осведомиться, что не по вкусу госпоже в ее стряпне. В ответ Эмма запустила в прислугу тарелкой, которая разлетелась вдребезги вместе с содержимым, вызвав оживление среди вертевшихся между столами псов.

– Кто впустил собак? – сердито вскричала Эмма. – Я ведь велела не пускать их дальше передней! Не терплю, когда в покоях разит псиной!

Воцарилось изумленное молчание. Все взгляды были устремлены на нее. Эмма встала, отшвырнув тяжелое кресло, и вышла на тянувшуюся вдоль всего фасада здания галерею. Каждая колонна из числа поддерживающих круто изогнутый свод была покрыта затейливой резьбой – спиралевидной, кольцевой, шахматной или, наконец, причудливым цветочным орнаментом. В самом конце галереи располагалась старая, абсолютно гладкая колонна с сильно растрескавшейся абакой [12]. Доходя до нее, Эмма видела хозяйственные постройки епископского дворца, каменную кладку стены, слышала кудахтанье кур и фырканье лошадей, которых стражники гоняли на корде. Внезапно она заметила, что Беренгар выводит из конюшни ее буланую кобылу Ригунту. Прислонясь плечом к колонне, Эмма наблюдала, как лошадь вскидывает задом и пытается встать на дыбы, оглашая двор неистовым ржанием. Эмма уже давно не выезжала, Ригунта застоялась и теперь давала выход накопившейся энергии. Наконец лошадь утихомирилась и легко, будто и не касаясь копытами земли, двинулась по кругу. Солнечный свет заскользил по сильным мускулам под холеной песочно-желтой шерстью, на которой отчетливо проступал темный ремень, тянувшийся вдоль хребта. Лошадь фыркала, потряхивая длинной гривой, ее угольно-черный хвост развевался. Следя за плавными, полными грации движениями сильного животного, Эмма невольно успокаивалась, вспоминая, как много времени ей пришлось провести с Ригунтой, чтобы приучить ее к себе, самой кормить, чистить ее, пока лошадь не привыкла к ней настолько, что начинала приветливо ржать, едва заслышав голос хозяйки. Эта кобылица была одним из подарков Ролло – и с нею у девушки были связаны самые приятные воспоминания.