Багдадские повешенные - де Вилье Жерар. Страница 8

– А как дела у вас? – спросил Малко. – Тяжело, наверное, приходится?

Шавуль вздрогнул и неприветливо посмотрел на него.

– Тяжело? Да нет, все нормально, – произнес он тонким голосом. – Абсолютно нормально. Это все вражеская клевета. Мы, иракские евреи, – полноценные граждане. В нашей любимой стране все имеют равное право на жизнь.

«В том числе и евреи, но только на более короткую», – получал Малко, с жалостью глядя на доктора Шавуля. Еще три года назад этот человек был блестящим хирургом – богатым, знаменитым, уверенным в себе.

– А как ваш брат? – спросил он.

Доктор Шавуль подскочил, словно его укололи иглой:

– Брат? Хорошо, он вполне счастлив... Сейчас он живет в Басре. Тамошний климат для него полезнее...

– Понятно, – задумчиво пробормотал Малко.

Брат Шавуля был арестован полгода назад по весьма туманному обвинению. Его больше никогда не видели. Но все родственники людей, задержанных баасистской полицией, получали строжайший приказ ничего не рассказывать иностранцам.

Малко уже не знал, как продолжать разговор. Ему представлялось невозможным, чтобы сидящий перед ним человек мог возглавлять движение сопротивления.

– Вы уже не практикуете, доктор Шавуль? – спросил он.

– Нет, не практикую, – поспешно ответил врач. – Я был утомлен, мне требовался отдых, понимаете ли... К тому же в Багдаде достаточно врачей...

«Пожалуй, Ираку сейчас нужнее могильщики», – добавил про себя Малко. Он вздохнул: хозяин явно принимал его за провокатора. Несколько секунд они молча глядели друг на друга, потом Малко осенило. Он вытащил из кармана блокнот и быстро написал: «Здесь микрофоны?»

Затем протянул блокнот доктору. Прочитав написанное, тот с достоинством отодвинул блокнот от себя и громко сказал:

– Ничего подобного! За кого вы меня принимаете?

В доме таилось нечто похуже микрофонов: страх. Страх, которым в Ираке заражали всех и от которого не позволяли лечиться... Если здесь и было движение сопротивления, то теперь от него не осталось и следа. Малко захотелось схватить доктора за шиворот и потрясти.

Он наклонился над столом и ухватил Шавуля за руку.

– Доктор Шавуль, – сказал он с расстановкой, – я ваш друг! – Он сделал ударение на последнем слове. – Вы можете мне доверять. Скажите правду. О нашем разговоре не узнает никто. Почему вы не уезжаете из Ирака?

Под пристальным взглядом его желтоватых глаз доктор заморгал. Он был слишком слаб духом, чтобы противостоять психологическому давлению, откуда бы оно ни исходило.

Немного помолчав, он прошептал:

– Они отобрали у меня паспорт.

Малко вздохнул. Это отчаянное признание Шавуля стоило неимоверных усилий. Он ободряюще улыбнулся доктору.

– Но почему бы вам не попытаться перейти границу нелегально?

– Чтобы выехать из Багдада, нужен пропуск, – объяснил Шавуль. – Все дороги перекрыты. Евреям запрещено передвигаться по стране.

Ситуация была еще хуже, чем Малко предполагал.

– На что же вы живете, если сидите без работы? – спросил он.

Врач склонил голову.

– Мне почти ничего не нужно. И потом, у меня оставалось довольно много денег, когда я бросил работу... Теперь понемногу продаю свои вещи. У меня есть знакомый торговец, который хоть и обманывает, но ненамного. К тому же нам все равно нельзя иметь в доме больше ста динаров. Иначе – тюрьма...

Он указал на запыленный телефон на столе:

– Позвонить тоже нельзя... Нам отключили линию. В целях борьбы со шпионажем. Иногда ко мне тайком приходят старые клиенты, дают немного денег. Среди них, кстати, есть и один полицейский. Он хорошо со мной обращается.

Малко решил осторожно прощупать почву:

– А вы никогда не пытались, скажем, сопротивляться, что-нибудь придумать? Нельзя же с этим мириться. Вспомните нацистскую Германию.

Врач потер костлявые руки.

– Это нелегко, – вздохнул он. – Поначалу мы надеялись, что вмешаются другие страны, что мы получим поддержку из-за рубежа, но ничего не произошло. Мы не можем дать о себе знать, у нас нет своего радио, нет телефона. Как-то раз я решил организовать ежемесячные вечера друзей. Меня арестовали и били две недели подряд. Теперь мне страшно. Вы меня понимаете?

Малко понимал, но это не уменьшало его отчаяния. Единственная надежда рухнула. О том, чтобы открыть свои планы этому жалкому существу, не могло быть и речи.

Немного осмелев, доктор Шавуль продолжал:

– Больше всего я беспокоюсь за свою дочь. Как еврейке ей запрещено поступать в университет. А она такая умная девочка... С работой ей тоже тяжело. Стоит кому-то взять ее на службу, как приходят люди из Бааса и «советуют» ее уволить... И платят ей везде очень мало. Много платить боятся: обвинят в пособничестве...

Наступило тягостное молчание, затем доктор робко спросил:

– Зачем вы пришли ко мне, мистер? Чем я могу вам помочь?

Ужасно смутившись, Малко заставил себя улыбнуться:

– Я только хотел узнать, как вы поживаете... Ваши бейрутские друзья беспокоились о вашем здоровье.

Шавуль покачал головой:

– Бейрут – это так далеко... Что ж, скажите, что у меня все хорошо. К счастью, у нас еще есть действующие синагоги... в общем, передайте, что все не так уж плохо.

– Обязательно передам, – пообещал Малко.

Да, он это передаст, да еще кое-что от себя добавит.

Он встал, достал из бумажника две купюры по сто динаров и сунул их под телефон.

– Это за консультацию, доктор, – сказал Малко. – Всего доброго. – И открыл дверь, прежде чем Шавуль успел что-либо возразить. Последнее, что он увидел с порога, было лицо доктора, сморщенное в благодарной улыбке.

Малко с гнетущим чувством вышел на улицу. В Багдаде таких, как Шавуль, насчитывалось около восьми тысяч. Большинство своих евреев иракцы выслали из страны, конфисковав все имущество, но эту горстку оставили – то ли в качестве заложников, то ли как мишень для погромов на случай, если горожане станут тосковать от безделья.

Задача Малко становилась все более нереальной. В Багдаде он больше никого не знал. Оставшись наедине с собой, он стал вполголоса поносить Теда Хейма самыми нелестными словами.

Живя в атмосфере постоянной лжи, некоторые агенты в конце концов заболевали ею сами и начинали принимать желаемое за действительное. Пройдя долгий путь, сомнительные данные воспринимались ими как неоспоримые факты.

Теперь ему совершенно не хотелось выходить на связь с полковником Абдулом Хакматом. Это могло закончиться полным провалом всей операции. Тогда он мог рассчитывать увидеть Виктора Рубина только на эшафоте площади Аль-Тарир. И хорошо еще, если не рядом с собой.

Он с облегчением окунулся в суматоху Саадун-стрит, не без труда отрешившись от печального мира доктора Шавуля.

У генерала Латифа Окейли были круглые выпученные глаза, напоминавшие глаза больного крокодила. На верхней губе, как нарисованная, чернела тонкая полоска усов. Говорил он важно, неторопливо и с причмокиванием. Ежедневно генерал проводил больше двенадцати часов в своем кондиционированном кабинете армейской службы безопасности, лично изучая каждое досье и делая на папках микроскопические пометки разноцветными карандашами.

Большая голова, сидящая на худых костлявых плечах, придавала ему несколько комичный вид, но при встрече с ним никто и не думал смеяться: Латиф Окейли был воплощением подозрительности и считался самым опасным человеком в Ираке.

Будучи главой «директората» армейской службы безопасности, он держал в поле зрения всех и каждого, не подчиняясь в то же время никому. У него была лишь одна-единственная слабость: во время официальных визитов он требовал, чтобы его бронированный «мерседес» сопровождали двенадцать мотоциклистов в сверкающих серебристых шлемах.

В послужном списке генерала Окейли было бесчисленное количество произведенных арестов и приведенных в исполнение смертных приговоров. Он не был ни садистом, ни кровожадным маньяком: он лишь хорошо знал свое дело. Правительство наметило ему план по раскрытию государственных преступлений, я что он мог поделать, если нормы плана оказались сильно завышены...