Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис. Страница 33

Каменев закричал, что все, кроме идущих на компромисс, должны оставаться на местах, и зал покинули примерно восемьдесят наиболее решительных страстотерпцев.

И теперь, когда Мартов увидел, что не большевики блокировали какое-либо объединенное действие под его единогласно принятой резолюцией, но меньшевики и эсеры, представители Бунда и прочие разные маленькие группировки, он снова взял слово. Это была его возможность сделать нечто великое. Я был непоколебимым оптимистом и поэтому решил, что он и в самом деле что-то сделает.

– Он собирается воспользоваться случаем, держу пари, – сказал я Риду.

Как же я ошибался! И как хохотал надо мною позже Джон! Я не должен был быть так уверен, поскольку имел личный опыт общения с Мартовым, и этот опыт мог бы мне подсказать, что Мартов никогда не станет по-настоящему великим. Мартов заговорил со мной на Литейном проспекте, во время одной из грандиозных демонстраций в первые «июльские дни».

– Что вы об этом думаете? – спросил он.

Я стоял ошеломленный, не сводя глаз с надвигающихся волн из тысяч и тысяч людей, с красными флагами и знаменами, катившихся вдоль по улице, подобно широкой реке. Поскольку я все еще имел сложности с языком, я сначала промолчал, а потом запнулся. Он подумал, что я брызжу слюной от негодования, как он.

– Это не моя революция, – произнес он. Его глаза сверкали от гнева, а руки так резко вздымались вверх и падали вниз, что я боялся, что его пенсне выпадет у него из руки и разобьется об асфальт. Странное зрелище! Огромная демонстрация – батальон из Кронштадта, двадцать матросов, сильные, могучие мужчины, ступая твердым шагом, стремительно прошли мимо в то время, как мы стояли там; и Мартов, старый воин, вдруг впал в патетику, извергая бессильную ярость – нелепый знак для старых социалистов, настроенных против большевиков. Не то чтобы он обвинял большевиков, как подстрекателей, насколько я помню. Очевидно, он понимал, что это было спонтанное движение народных масс. Но разве это не было именно тем, чего так жаждали социалисты, о чем они говорили целых семьдесят лет? Но теперь, когда апатичные массы поднялись в грандиозном восстании, эти интеллектуалы были напуганы, в смятении. Именно они, интеллектуалы, были опекунами, хранителями или руководителями революции. Как у масс хватило безрассудной смелости взять все в свои руки? Поэтому Мартов взирал на непокорные, дерзкие ряды, проходившие мимо, так, словно демонстрация оскорбляла его.

Тем не менее мне все еще нравился старик Мартов. Что-то в нем было такое, что отделяло его от таких людей, как Дан, Либер 35, конечно, как Церетели и другие вокруг Керенского; нечто, что проникает вам под кожу. И теперь я желал, чтобы гул в зале стих хотя бы немного, чтобы я мог расслышать его; я был уверен, что он произнесет великую речь, которая привлечет, по крайней мере, его группу интернационалистов-меньшевиков к новой советской власти, желая, чтобы хоть осколки партии склонились к работе с большевиками.

Я был разочарован. Он начал:

– Мы должны положить конец кровопролитию.

Мартова перебили: это лишь слухи, что льется кровь, кто-то сказал с места. Нет, упорствовал он, лишь прислушайтесь к пушкам. Этого нельзя было отрицать, ибо доносился приглушенный гул. Он представил резолюцию, объявляющую, что революция была совершена одними большевиками и с помощью «военного заговора», и потребовал, чтобы съезд приостановил заседания до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение со всеми социалистическими партиями.

Итак, бедный старый Мартов. При кризисе он всегда бесстрашно шел вперед, сознавая роль своей небольшой группы, которая всегда твердо стояла в оппозиции к войне, к чрезмерной угодливости Керенского перед интересами буржуазии на родине и иностранного капитала, невыносимой нерешительности правительства; и затем он пал жертвой той же самой нерешительности. Он опять опоздал. Как он слеп, как глуп! Ибо сейчас, на данном этапе, когда правые меньшевики и правые эсеры действовали против новой революции, они на самом деле являлись контрреволюционерами. Они явно согласились на своих совещаниях до того, как прозвонил колокольчик, что они выйдут из игры. Теперь число их членов сократилось, и они не могли действовать, будучи в меньшинстве. Социалисты пришли к такому компромиссу, чтобы на них пало меньше позора. Большевики признали это и дали им место в президиуме. И что же он делал теперь? Разве мог он направить своих последователей плестись за меньшевиками и эсерами, с которыми они так яростно сражались? Куда они теперь могли пойти? Теперь народ был в Советах без их самоназначенных наставников, которые «носили красные розетки в петлицах и сами называли себя «революционными демократами». Где же могла оказаться группа Мартова ?

Однако Троцкий дал на это ответ.

Он рассказал, как он лежал на ковре рядом с Лениным в пустой комнате недалеко от Смольного – другие говорили, что одна из сестер Ленина принесла им пару подушек, – пока курьеры приносили им записки со съезда о том, что на нем происходит. Ленин решил, что Троцкий должен пойти и ответить на слова Мартова. Затем последовала короткая, но знаменитая речь Троцкого; голос его был наполнен презрением, вероятно, большим, чем было нужно, ибо существовала опасность, что какие-нибудь делегаты поддадутся просьбе Мартова насчет создания объединенного фронта социалистов или еще кого-то. Там были рабочие, которые знали, что согласно закону они не должны работать больше восьми часов, этот закон был введен вскоре после Февральской революции, однако он так и не вступил в силу; были люди, чьи жены стояли в очередях по нескольку часов за хлебом; и были солдаты, собиравшиеся в перегруженные поезда, направлявшиеся домой, или братающиеся с германскими солдатами через колючую проволоку.

Слова Троцкого были как удары хлыста. В частности, он сказал:

– Восстание народа не нуждается в оправдании. Мы открыто ковали волю народа к восстанию, а не к конспирации. Народные массы последовали за нашим знаменем, и наше восстание принесло победу. А теперь нам говорят: отмените свою победу, сделайте концессии, уступки, пойдите на компромисс. С кем, спрашиваю я. С кем мы должны идти на компромисс? С этими жалкими группами, которые бросили нас? Никто в России больше не остается с ними. Нет, никакой компромисс невозможен. Тем, кто покинул нас, и тем, кто уговаривает нас сделать это, мы должны сказать: вы жалкие банкроты, и вы отыграли свою роль. Идите туда, где вам место: на свалку истории!

– Тогда мы уйдем! – закричал своим хриплым голосом туберкулезника взволнованный, обиженный Мартов и начал прокладывать себе путь от сцены.

Измученные таким поворотом событий, желая убраться с этого жалкого спектакля, мы с Ридом поспешили выйти из зала. Нам нужно было пойти к Зимнему дворцу и посмотреть, что там происходит. Было примерно около часа дня.

Нам пришлось немного подождать, чтобы вся наша группа собралась. Наконец Брайант, Битти, Рид и я, дрожа, стояли на ступеньках Смольного. К нам еще должен был присоединиться Гумберг, он с кем-то договаривался, чтобы нас туда отвезли, если не до самого Зимнего дворца, который был в двух милях от Смольного, то хотя бы поближе к нему, чтобы можно было быстро дойти пешком.

– Могу понять, почему и другие уходят, – сказал я. – Но Мартов! Неужели он на самом деле уйдет? А другие? Эти интеллигенты! Ведь они перенесли тюрьму, ссылку, Мартов заразился туберкулезом в сырых камерах и в Сибири, и все ради обожествленного народа. А потом, когда народ восстает со всем гневом и молниями, как яростный, свирепый, властный и деспотичный бог, наслаждающийся своей вновь обретенной властью, интеллигенты становятся атеистами. Они отвергают бога, который их не слушает. Они не могут контролировать бога и уползают, прячась в укрытие.

– Неплохо сказано, советую использовать, – заметил Рид.

У меня вызвал раздражение его профессиональный подход.

Но я все же воспользовался его предложением.