Солдат трех армий - Винцер Бруно. Страница 7

Еще на пороге он в бешенстве крикнул:

— Больше мы менять не будем, я съезжу ночью за город и добуду картошки «за так».

Другие ведь это делают. Да и вообще этому скоро конец. Слава богу, есть у нас и Капп и генерал фон Люттвиц,. уж они-то вычистят конюшни!

Солдаты, сидевшие с нами за столом, кивнули: их для того и прислали, чтобы «чистить». Но о чем они дальше толковали с моим отцом, я плохо понял.

Послушав некоторое время их разговор, я набрался духу и сказал:

— Папочка, ты говорил, что поедешь ночью за город и наберешь картошки «за так», Нельзя, папа, воровать запрещается!

Отец вскочил, изумленно взглянул на меня и сердито ответил:

— Я не ворую, заруби себе это на носу. Я забочусь о семье. И вообще тебе давно пора спать!

А в заключение я получил свою третью оплеуху в тот день.

Впрочем, отец не добывал картошку «за так», но и солдатам не пришлось «наводить чистоту». В один прекрасный день у нас погас свет и выключили газ; трамваи остановились, школьников освободили от занятий. Началась всеобщая, «генеральная» забастовка. Мне было тогда всего семь лет, и я считал, что забастовка называется «генеральной» потому, что в Берлине находится генерал. Но так или иначе, а рабочие, служащие и чиновники, среди которых был даже мой отец, забастовали; они вышвырнули генерала вместе с господином Каппом и со всей бригадой Эрхардта из Берлина. Правительство, которое бежало от путчистов сначала в Дрезден, а потом в Штутгарт, вернулось в столицу. Отец снова вышел на работу — «конюшня» повысила его в должности.

Три оплеухи свидетельствовали о том, что отношение семьи к ее младшему отпрыску резко переменилось.

От родителей я получал совершенно точные указания, с кем мне можно играть, а с кем — нельзя. Неподалеку жил бедный сапожник. Он был всегда весел и пел за работой в своей мастерской. А мастерская находилась в его квартире, квартира же была в подвале. И все-таки он пел целый день. У сапожника было четверо детей — все мальчики. Пятый ожидался. Однажды я слышал как соседка говорила моей матери:

— Надо же! Четверо у него уже есть, теперь будет пятый.

Я не задумывался над тем, откуда она это знала. Меня интересовали те четверо, которые уже были в наличности — отличные, на мой взгляд, ребята.

Однажды вся четверка шла по нашей улице.

— Эй, выходи, мы идем на озеро!

— Мне нельзя с вами водиться.

— Ты что, обалдел? Почему?

— Потому что ваш отец коммунист.

— Кто-кто наш отец?

— Мой отец сказал, что ваш отец коммунист и потому мне нельзя с вами водиться.

Дети сапожника озадаченно переглянулись. Они, как и я, не знали, что такое коммунист. Для них отец был просто папа. Но старший мальчик нашел выход из положения, он крикнул:

— Тогда мой отец не станет чинить башмаки твоему отцу. Ну как, идешь с нами или нет? Мы идем купаться.

И мы пошли.

О коммунистах я узнал больше, когда ездил с матерью в город навестить тетю Эмму.

Мы не могли пройти: такого множества людей, идущих колонной по улице, я еще никогда не видел. Они пели, неся красные знамена и транспаранты, надписи на которых, как сейчас, стоят у меня перед глазами: «Не бывать больше войне!» Вдруг раздались выстрелы. Колонна рассыпалась, мать втолкнула меня в ближайший подъезд, и мы едва втиснулись в толпу людей, тоже искавших убежища. Я спросил:

— Почему стреляют?

Мама наклонилась ко мне и прошептала:

— Потому что здесь кругом коммунисты.

Она вся дрожала.

Мне было очень страшно, но я продолжал спрашивать:

— А те, что с транспарантами, — коммунисты?

— Да. Стой же спокойно!

— А почему в коммунистов стреляли, они ведь только пели?

— Тише, сынок! Эти люди устроили демонстрацию. Угораздило же нас поехать в город! Я не унимался.

— Но на транспарантах было написано: «Не бывать больше войне!», а ведь ты сама так всегда говоришь. Недавно сказала отцу: «Только бы не было опять этой ужасной войны!» — Успокойся же наконец и поменьше спрашивай! Коммунисты — плохие люди.

Я был несказанно рад, когда стрельба кончилась и мы отправились к тете Эмме.

На Кёнигсаллее стреляли

Наступило лето 1922 года. Мы, мальчишки, бегали по Груневальду, удили рыбу, хоть это было строго запрещено, и я — к своему восторгу — научился плавать.

Как-то раз, когда мы собрались идти купаться, кто то из наших крикнул:

— По-моему, на Кенигсаллее палят, они там кого-то подстрелили!

Мы помчались туда: до Кенигсаллее было недалеко. Первыми прибежали дети сапожника и я.

Но нам мало что довелось узнать. Подле дерева, кора которого была в нескольких местах повреждена рикошетировавшими пулями, стояли два полицейских с туго затянутыми подбородочными ремнями. У дерева лежал большой букет цветов, который, видимо, был сначала куплен с другой целью, а теперь возложен здесь.

На тротуарах, стоя кучками и взволнованно разговаривая, толпилось множество людей. Они громко обсуждали виденное, а может, то, что хотели увидеть. В те годы часто случались вооруженные стычки, перестрелка, бывали и убитые. Но квартал богатых особняков до сих пор оставался вне этих происшествий.

Событие на Кенигсаллее перепугало и обитателей Груневальда. Один из очевидцев без конца повторял окружающим свой рассказ:

— Было это так. Стою я вот тут, вдруг вижу, подъезжает машина министра иностранных дел. Я-то его знаю, он почти каждый день проезжал мимо этого места в один и тот же час. Вдруг приближается вторая машина и, держась вплотную, нагоняет министра. В ту же секунду сзади в этой машине вскакивает какой-то человек, бросает гранату и стреляет в Ратенау из пистолета. Шофер министра затормозил, а другая машина умчалась по направлению к Галензее. Все это произошло так быстро, что я не успел даже разглядеть, какой марки тот автомобиль.

— За что же убили господина Ратенау? — спросил другой. — Я живу неподалеку от него, это был такой спокойный и приятный человек, всегда приветливый…

— Ратенау был подлец и предатель, — сказал мужчина с кисточкой для бритья на шляпе [3]. Он ударил своей тростью о мостовую. — Вы, очевидно, не знаете, что он принадлежит к тому сорту политиков, которые на все отвечают «да» и «аминь», чего бы ни требовали от нас враждебные державы.

Кто-то возразил:

— Но ведь он только недавно заключил в Рапалло договор с русскими не без пользы для нас. Нам хотя бы дадут возможность перевести дух.

— Вот в том-то и заключается его гнусность, — ответил господин с кисточкой на шляпе. — Весь мир знает, что западные державы хотят взять большевиков за горло.

И вместо того, чтобы извлечь для нас выгоду, этот человек подписывает с русскими договор! Да еще с большевиками, которые устроили в церквах конюшни! Ну и подлец!

— Надо надеяться, убийц найдут, — проговорила женщина в трауре, обращаясь не столько к окружающим, сколько к самой себе.

— Уважаемая, здесь произошло покушение, и совершили его, безусловно, члены организации «Консул», а их найти нелегко.

Все вопросительно посмотрели на господина с кисточкой на шляпе; он сделал многозначительную гримасу и продолжал, понизив голос:

— Тайный союз бывших офицеров, все они истинные немцы и фронтовики. Они хотят вывести нас на правильную дорогу. Можете на них положиться!

Стоявшие вокруг помалкивали. Этот человек, видимо, знал многое. Он повернулся к дереву, у которого лежал букет.

— Что ж, одной еврейской свиньей меньше!

И он зашагал прочь, стуча сапогами и подбрасывая в воздух свою дубинку, будто тамбурмажор перед военным оркестром, который я однажды видел.

Один из полицейских подтянул свою портупею, другой закашлялся и, вынув из кармана платок, высморкался. И оба снова уставились куда-то в пространство.

Толпа медленно рассеялась.