Тайна доктора Хента - Винник Александр Яковлевич. Страница 13

– Ну какой вы, в самом деле, щепетильный! – воскликнул он, с презрением глядя на Улисса. – Кто докажет, что это – работа Милоти? Ведь все документы у вас?

– У меня. Но документы его. Я как честный че­ловек…

– Оставьте, господин Хент, детские рассуждения. Профессор Милоти умер, кости его догнивают в земле. Ему уже все равно – останется слава за ним или за вами… Вы говорите, у него есть дочь… Кстати, в каком театре она выступает?

– В «Жюль-сен Опера», – нерешительно ответил Улисс.

– Вот и прекрасно. С дочерью мы легко договоримся. Это же наш театр. Дайте только согласие, и мы все сделаем.

– Нет. Не могу идти против совести, – упрямо твердил Улисс.

Чёрч распрощался, Лайга пошла проводить его.

Улисс отправился в свой кабинет и сел на диван. «Нет! Нет! Нет! – стучало в мозгу. – Не соглашаться, ни в коем случае! Пока еще рано».

Он не слышал, как открылась дверь, но почувствовал знакомый запах духов. Лайга села к нему на колени. От одного прикосновения к скользкому холодному платью, туго обтянувшему фигуру Лайги, Улисса бросило в жар. Он вдохнул в себя запах ее дыхания и закрыл глаза. Лайга провела мягкой теплой ладонью по его волосам.

– Послушай Чёрча, он наш друг, – прошептала она и приблизила свои губы к его губам. – Ты же говоришь, что любишь меня…

Улиссу хотелось отстранить ее. Но мягкие, теплые руки Лайги властно потянули его к себе.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Улисс боялся разговора с Эли. Но, сверх ожидания, она, почти не колеблясь, согласилась с его доводами. Скажем прямо: и здесь сердце взяло верх над рассудком. Эли, как и Улисс, хорошо помнила предостережение отца: не спешить. Но как часто улыбка или взгляд любимого человека заглушают голос рассудка. В устах Улисса доводы Чёрча казались такими убедительными, что Эли сразу согласилась.

– Если вы считаете, что можно приступать к опытам над людьми, действуйте. Вы сами должны решать. Что я понимаю в этом деле!

Улисс совсем не подозревал о чувствах Эли и принимал ее слова за мнение рассудительного человека. Одобрение Эли решило исход дела в пользу Чёрча. Тем более, что этого добивалась и Лайга.

Трижды заходил Чёрч к Улиссу, каждый раз предлагая все более высокую сумму гонорара. Когда он зашел четвертый раз, Улисс сказал:

– Я согласен.

Был заключен договор, по которому Хент получил от акционерного Общества покровительства талантам средства, необходимые для научной работы. Общество обязалось выплатить Хенту двести тысяч бульгенов гонорара за открытие, как только на одном ребенке будет доказана эффективность препарата, и по пятьдесят тысяч бульгенов за каждого следующего ребенка. Общество брало на себя музыкальное воспитание детей и, с согласия родителей, организацию их концертов. Особый пункт оговаривал ответственность Общества за здоровье детей и обязательство лечить их в случае возникновения какой-нибудь болезни от введения препарата. Был также пункт, строго обязывающий стороны хранить в абсолютной тайне научные работы Хента и его отношения с Обществом. Хент настоял также, чтобы в договоре был специальный пункт, дающий ему право не информировать акционеров и создателей Общества о научной стороне открытия и ходе дальнейших исследований. Таким образом, никто, кроме него, не мог воспользоваться препаратом.

Чёрч долго, но безуспешно оспаривал этот пункт.

– Вы сами должны понимать, – убеждал он Улисса, – что мы, деловые люди, не сумеем, конечно, разобраться в сложных научных проблемах. Но нам небезынтересно знать, какими средствами вам удается достигнуть таких удивительных результатов. Я не вижу оснований, почему вы должны хранить это в тайне от двух-трех учредителей Общества, людей, столь заинтересованных в судьбе вашего открытия.

На это Улисс отвечал своими претензиями:

– По непонятным мне причинам вы настаиваете на том, чтобы никто не знал о наших взаимоотноше­ниях.

– Поверьте, у нас есть для этого веские основания, – говорил Чёрч. – Одно дело, когда широкая публика знает о том, что Общество покровительствует талантам. Это придает всему характер благородства, естественности, романтики. Другое дело, если широкая публика узнает, что дело связано с искусственным возбуждением талантов. Получится совсем иное. Поблекнет романтика, пойдут нежелательные толки, к вам хлынет стая репортеров, которая зальет потоком клеветы и вас и нас.

– Да. Я согласен с этим. Но у меня есть основания, по крайней мере, до определенной поры, никому не говорить о составе препарата. Исключение я сделал бы для ученых, фамилии которых готов назвать. Вот их список. С этими людьми я хотел бы посоветоваться.

Чёрч взял бумажку и ушел.

Спустя два часа он вернулся с этим списком и категорическим тоном заявил:

– Не может быть и речи. Мы, – я имею в виду учредителей Общества, – не верим в лояльность этих ученых.

– Тогда пусть это остается тайной для всех, – сказал Улисс. – Я никому ничего не скажу.

Обернувшись к сидевшей в кресле Лайге, он сказал:

– Все это я сделал для тебя.

– Ваша супруга достойна уважения, – заметил Чёрч. – Больше того, будь мое право, я назвал бы препарат ее именем – лайгамицин. Прекрасное название!

Лайга благодарно улыбнулась Чёрчу и выжидательно взглянула на мужа.

Необычайная суровость сковала лицо Улисса.

– Нет! – сказал он решительно. – Препарат, который должен сделать людей талантливыми и счастливыми, я назову милотицин.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

О первых месяцах жизни Люо лаконично, но точно рассказывают странички из дневника, который вел доктор Улисс Хент.

О языке ученых часто говорят со снисходительным пренебрежением, как о скупом, бесцветном, лишенном образов и ярких эпитетов…

Ну, что ж, нежным словам о цветущей магнолии и бледно-зеленых лунных ночах не дружить с математическими формулами и с предельно сжатыми, на тем не менее очень длинными и нелегко воспринимаемыми фразами философского трактата. Каждому произведению – свой стиль. Стиль ученого не заслуживает осуждения. Он краток, сух, но сколько подлинной страсти, какие чувства скрываются подчас в скупых строках труда ученого и, главным образом, между строк. То, что написано между строк, познаешь, только изучив жизнь и труд ученого, зная его быт, его радости и печали, успехи и неудачи.

Наука отнюдь не бесстрастна. Она не может быть бесстрастной, ибо наука – это творчество, горение, буря страстей, бездна человеческих чувств. Но, в отличие от писателей, призванных покорять души людей, люди науки обращаются к мозгу человека. Их язык должен быть как можно более краток и безусловно точен.

Поэтому мы и обращаемся сейчас к дневнику ученого.

Как у всех ребят, у Люо были пухленькие, словно перевязанные ниточками, ручки и ножки; круглое, совсем беззаботное личико, с черными, постоянно ищущими глазками; пучок шелковистых волос, торчащих на макушке. В общем, мальчик как мальчик. Но у него очень рано стало заметно необычное. Те места из дневника доктора Хента, где говорится об этом, мы приведем, а места, не представляющие интереса, опустим.

Итак, несколько выдержек из дневника доктора Улисса Хента.

10 февраля. Люо два месяца. Он лежит в люльке и бессмысленно глядит в пространство. В передней раздался звонок: кто-то пришел. Глазки Люо остановились. Он слушает? Я попросил госпожу Ричар выйти и позвонить. Опять то же. Люо застыл, как будто прислушиваясь.

12 февраля. Люо накормили, запеленали. Он лежит спокойно, видно, сейчас уснет. Раздался резкий звук: мать опрокинула стакан, и он ударился о графин. Люо повернул голову в ту сторону, откуда послышался звук. Надо узнать у педиатра, когда дети начинают реагировать на звуковые раздражения. Может быть, милотицин уже действует?

14 февраля. Люо плакал. Мать взяла его на руки, но он не успокаивался. Я сел за пианино, взял несколько аккордов. Люо неожиданно затих. Я перестал играть – он снова заплакал.