Брысь, крокодил! - Вишневецкая Марина Артуровна. Страница 60

Портмоне светло-коричневое из кожзаменителя, часы круглые, плоские, марки «Полет» и ботинки зимние, чешские. Были с меня сняты мародерами в декабре девяносто четвертого года, в первые десять-двадцать минут после автомобильной катастрофы, когда я еще находился без сознания за рулем автомобиля «Нива», — в то время как перевозил из Москвы по гололеду турецкие кожаные изделия, приобретенные моей сестрой для мелкой торговли. За время моего беспамятства часть партии, находившаяся в салоне машины, была также украдена.

Икона кающейся святой Магдалины в серебряном окладе и четыре еще с дореволюционных времен уцелевшие тарелки кузнецовского завода. Исчезли на сороковой день после мулиной смерти, во время поминок, на которых присутствовала младшая мулина сестра Люся, уже и на девятый день без обиняков говорившая, что эти вещи по родительской линии теперь положено унаследовать ей. Воспользовавшись незакрытыми дверцами наших шкафов, и унаследовала!

Однако, несмотря на все выше сказанное, общий колорит произведения с преобладанием теплых тонов, четкое членение картины на девять равных частей, а также тщательная проработка разнообразных фактур и самых мелких деталей должны вызвать у зрителя чувство невольного любования миром предметов, стать скромным гимном созданию рук человеческих.

Буквы «О»

Эта картина написана мной много лет тому назад, когда я находился на излечении в стационаре психоневрологического диспасера (диагноз: невроз навязчивых состояний). Она представляет собой абстрактное сплетение округлых букв и прямых линий, свидетельствуя тем самым о богатстве подвластных автору манер и стилей. Прямые линии изображены мной главным образом в виде пересечения бетонных плит. И, с точки зрения биографии художника, об этом стоит сказать особо.

В ноябре девятого класса после долгого разбирательства с моим днем рождения (см. картину «Этот колокол звонит по тебе» и пояснения к ней) я бросил занятия в драмкружке. Не задумываясь. Но интуитивно, видимо, понимая, откуда и какая исходит для меня опасность. В дни, когда бывали репетиции, убегал еще перед последним уроком, чтобы уйти от возможности пойти в актовый зал и увидеть Артиста, его лицо, его легко вспыхивающую улыбку и то, как в полете он запрыгивает на сцену, как весело жестикулирует, говорит… В себе я был твердо уверен: это только веление дружбы — быть там, где и он. Но в юношеском возрасте дружба, особенно дружба к человеку немного старше тебя, переживается совершенно особо. Сейчас я даже не смогу описать, как сильно я по нему тосковал, шлялся по городу, по его грязным окраинам, чтобы эту тоску убить, пил водку, блевал в подворотнях. Или как плакал возле телевизора, когда актриса Доронина в фильме «Старшая сестра» восклицала: «Любите ли вы театр, как люблю его я?», а у нас в это время в актовом зале шла репетиция пьесы Арбузова «Город на заре», как раз воспевающей красоту совместных усилий.

Моего возвращения в драмкружок Артист добивался на протяжении нескольких месяцев. Звонил мне домой, говорил: «Нам всем тебя здорово не хватает! Олежа (он так произносил мое имя), Олежа, але!» Но его голос при этом растекался, как пот, и я отлично слышал: дело тут не во всех, меня не хватает ему. Потом он пришел на первый урок. Положил руку мне на плечо и так посмотрел, что я почувствовал его язык у себя во рту. И после тех неприятностей, которые у меня из-за всего этого уже были, я его руку при всех сбросил. А сильное чувство его языка я еще целый день носил у себя во рту, как «долгоиграющую» конфетку. А ночью, чтобы от этого избавиться, вытащил из красной бархатной подушечки самую толстую иглу и стал ею колоть себе ладонь.

Еще два раза Артист меня поджидал: первый раз около школы, но я специально прошел к нему впритык и сделал вид, что его не заметил, а во второй раз он вообще сидел на ступенях моего подъезда. Я подошел, он встал. От него на километр разило сладким одеколоном и, видимо, на меня еще так подействовал этот запах, что я увидел его в нем, как в дымке, как рисуют людей художники-прерафаэлиты. И я с новой силой ощутил, что хочу его видеть всегда, ходить с ним по улицам или хотя бы только пусть в трубке слышать его голос. Я не помню точно, но у меня, видимо, встали в глазах слезы. Он снял с себя свой шейный платок, он всегда в нем ходил, и протянул его мне. Без единого слова. Я подумал, чтоб промокнуть им глаза. А он ни с того ни с сего мне подмигнул, хотя я видел, какая у него тяжесть на сердце, а подмигнул он из гордости, и ушел. Он, может быть, думал, что я буду его платок носить, но тут он просчитался. Несколько дней мне было сильно нехорошо от одного его запаха и вида, так что я подержал-подержал его под матрасом, а потом отнес на помойку.

Тот факт, что его мертвое голое тело нашли в общежитии, все исколотое ножом, меня застал на первом курсе техникума торговли (см. картину «Сон: гибель Артиста»). И та же наша девчонка из драмкружка мне сказала уже в открытую, что он был гомосек. «Шли по лесу дровосеки, оказались гомосеки», — она еще так сказала. И что у этого сорта публики превыше всего — ревность и месть. И тогда наконец все, чего я страшился чисто интуитивно, получило ясное подтверждение. И мне стало больно из-за того, с каким человеком я хотел дружить, из-за какого страшного человека загубил в девятом классе всю учебу, на почве выпивки связался с дурной компанией, много прогуливал, чем и похоронил свои мечты о юридическом институте. И когда после встречи с этой девчонкой я шел домой — шел через площадь перед гостиницей «Урал», которая выложена квадратными бетонными плитами, я не мог ее перейти, мне было страшно идти через поперечные линии. И я пошел в обход по улице Политпросвещения. Хотя по этой улице уже давно не ходил из-за огромной люминесцентной надписи «Молоко». Я понимал, что этого не может произойти, но я все равно боялся: а что если буква «о» отвалится? все-таки этих букв было три, что значительно увеличивало вероятность. И я побежал домой с выпрыгивающим из груди сердцем. И об этих симптомах в первый раз кому-либо рассказал. Это была, естественно, бабуся, работавшая тогда старшей медицинской сестрой в отделении терапии. И она сразу сказала: невроз! и его надо поскорее зафиксировать, потому что с этой болезнью не берут в армию. А то, что с ней не берут в юридический институт, она тогда от меня утаила.

Палата №9

Эта картина является собирательным портретом людей, которые лежали со мной в одной палате нашего городского психоневрологического диспансера. Исключением является только фигура Льва Ароновича Рейнблата, о чем будет сказано ниже. Стоящий на заднем фоне аквариум, висящая на стене марина (морской пейзаж), лежащее на тумбочке мужской палаты вязание — все это вместе с теплым колоритом и позами братски обнявшихся людей должно создать атмосферу доверия, заботы и понимания, созданную в отделении медперсоналом. Номер палаты (перевернутая цифра шесть) отсылает зрителя к одноименному рассказу Чехова и наводит на мысль о переменах в лучшую сторону, которые произошли в жизни общества при Советской власти.

Ваня Захаров (первый слева): страдал истерическими поносами. Доктор Ларионов объяснял их какими-то страхами, сидящими в пациенте скрытно, говорил, что Иван, как медведь, которого застали на пасеке: испускает зловонные потоки, желая тем самым отпугнуть своего преследователя. Отсюда некоторое сходство его крупной сутулой фигуры с медвежьей. Лечили медикаментозно и гипнотерапией. Как сложилась его дальнейшая судьба, неизвестно.

Виктор Ильич, по кличке Комаринский, доцент, лектор-международник (второй слева): то и дело непроизвольно касался кончика своего носа тыльной частью ладони или вдруг пытался локтем коснуться уха по типу нервного тика. Спустя много лет, когда муля уже заведовала клубом, я видел его в качестве ведущего кинолекторий (с разоблачением перед демонстрацией нового фильма американского образа жизни). Его нервная повадка как была, так и осталась при нем, хотя в целом немного смягчилась. Некоторая размазанность его взмывающей вверх правой руки как раз и передает данную симптоматику. Лечили гипнотерапией и творческим самовыражением (лепкой).