Перехлестье - Алексина Алена. Страница 72

Иногда она улыбалась каким?то своим мыслям. Улыбалась этой страшной застывшей улыбкой. Если они шли, то в эти мгновения она обычно ускоряла шаг и чуть ли не бежала, а если ели, то переставала жевать и прикрывала глаза, будто прислушиваясь к чему?то внутри себя.

Путники не отдыхали, останавливаясь на ночлег только, когда опускались сумерки, и поднимаясь в путь с первыми лучами солнца. Они устали, вымотались, были грязны и истощены. Но упрямо шли туда — к заветной цели. Повитухе странствие давалось легко. Она была, словно дикий зверь, который привык насыщаться тем, что пошлют боги, или вовсе ложиться спать голодным прямо на земле.

А вот мужчине приходилось несладко. Он, хотя и посвятил жизнь посту и молитве, все же не был так закален, как шагавшая рядом с ним девушка. Его терзали голод, холод, усталость, невозможность омыться и лечь спать пускай и на твердом, но все же человеческом ложе. Здесь же кроватью служил ворох травы или веток, от земли тянуло сыростью, утренний туман заставлял съеживаться от влажности и холода…

Аринтма давно осталась позади. Под ногами странников вилась дорога, ведущая к Третьему причалу. Они доберутся до него через седмицу, если не будут сбавлять шага. И там лодочник повезет их к Началу неба — так называлось место, к которому ходило лишь одно утлое суденышко с двумя узкими прямоугольными парусами: белым и серым.

От Начала неба идти придется недолго. Но просто так на Перехлестье не попасть. Эти земли принимали только тех, кто действительно нуждался в них. Нуждался сильнее, чем в жизни.

Шахнал никогда не испытывал сострадания к магам. Прежде он даже не задумывался — могут ли они чувствовать, о чем?то заботиться? Ему достаточно было того, что в них жила темная страшная сила, мешавшая людям видеть в лишенцах хоть что?то человеческое. Жрец некогда свято верил — каждый из отверженных сам виноват в своих страданиях. А, значит, несет заслуженную кару.

Кто?то, более тонко чувствующий или жалостливый, возразил бы, что безгрешный ребенок не может быть виновным хоть в чем?то. Такому непримиримый служитель богов ответил бы, что скверна, пустившая корни в юной душе, иной раз оказывается страшнее обычного зла — ведь она часть естества, а значит, такое дитя никогда не будет обычным милым ребенком. Оно будет Злом. И принесет с собой тоже только зло.

Да. Легко рассуждать, не видя перед глазами этих самых детей. Не видя рожениц, у которых забирают только что родившегося младенца или отцов, не успевших даже взглянуть на долгожданного ребенка. Легко было бросаться словами, не догадываясь, каково потом матери, чье тело продолжает жить законами естества, наливая грудь молоком, а сердце тоской. Ему казалось, будто родители должны понимать — они выпустили в мир чудовище и лучше ему умереть, чем продолжать жить среди людей.

Вот только… после собственного грехопадения у самого жреца отчего?то ни разу не возникло желания проститься с жизнью. Напротив, он жаждал прощения. Он не хотел погибать! Он раскаивался, и, чего уж скрывать, когда его повстречали мстители, малодушно спешил к Грехобору. К презренному магу.

Павший отец шел к нему, чтобы тот принял на себя его грех. И даже на миг в голове Шахнала не возник вопрос о том, что будет чувствовать сам Грехобор, взвалив на себя такую ношу. Не интересовало это грешника, как не интересовало и то, что мужу Василисы, может, вовсе не хочется принимать его страшную вину. Он — маг. Это его долг. Остальное — отца не волновало.

Так что изменилось? Вроде, солнца так же встают, и маги все такие же презренные, но почему?то Шахнал, глядя на идущую рядом Повитуху, впервые ощутил… сомнения? Жалость?

— Не вини себя, — вдруг подала голос спутница. — Ты не насильничал эту девочку. Да и не простая она девочка была. Колдунья. Сильная.

— Что? — он остановился.

— Она на тебя заговор наложила на мертвой воде. Сильный очень. — магесса мельком взглянула на мужчину и снова перевела невидящий взгляд на дорогу.

— Заговор? Откуда… зачем? — выдавил, наконец, он.

— Чтобы ты пал. Я вижу ворожбу колдунов. Каждый маг видит. Иногда мы даже можем ее снять. — Милиана убрала от уголка губ прядку волос, выбившуюся из косы. — На тебя почти наложили еще один — заставляющий желать смерти, но не успели довести до конца — те люди в переулке и брат твоей послушницы, — объяснила магесса, почувствовав вопросительный взгляд.

— Для чего?

— Не знаю, — девушка пожала плечами. — Что происходит после смерти жреца?

Ее спутник крепко задумался. Он никогда не размышлял о том, что случится с храмом после его ухода. Есть и другие служители. Вот только… с Маркусом говорил лишь Шахнал. Только он имел право взывать к богу, говорить с ним, быть услышанным и выслушанным. Никто более не обладал равной ему силой…

А действительно? Что случится, если нести людям волю богов будет некому?

— Тогда ищут другого отца… — ответил недавний молельник. — А до тех пор волю небожителей оглашают видии.

— Разве видии могут говорить с богами? — в голосе Мили не прозвучало удивления, да и сама она смотрела только перед собой, не переводя взгляда на собеседника… однако в ее вопросе словно бы таился какой?то невысказанный намек. Но — какой — Шахнал никак не мог разобрать.

— Не знаю, — честно ответил мужчина. — А это важно?

— Нет, но… — магесса на миг посмотрела на спутника. — Что, если видии окажутся на стороне колдунов? Им в таком случае не составит труда выдать волю колдунов за волю Маркуса?

В глазах Шахнала отразился запоздалый ужас, когда жрец осознал сказанное.

— Я должен вернуться! — он так рванул на груди ворот одеяния, словно то начало его душить.

— Ты ничем не поможешь, — напомнила Милиана. — Ты пал. И не услышишь волю бога.

Служитель понурился, признавая правоту Повитухи. Больше говорить им было не о чем, и остаток дня они прошагали молча, каждый думая о своем и глядя в пустоту. Со стороны, должно быть, они являли собой дикое и жалкое зрелище — два запыленных странника, едва переставляющие ноги — изможденные, с остановившимися взглядами и печатью безнадежности на осунувшихся лицах…

Когда сумерки начали сгущаться, остановились на ночлег.

Шахнал, устраиваясь спать на жесткой подстилке из еловых веток, все пытался понять, почему магесса выглядит такой… застывшей. Она словно медленно умирала — истончалась, слабела, бледнела, будто каждый новый шаг, отделявший ее от города, отнимал у девушки силы. Однако жрец не мог спросить Повитуху о том, что с ней творится — не хватало духу обратиться к этой странной полуживой или лучше сказать полумертвой страннице. Вот только и молчать больше мужчина тоже не мог.

Он никогда никого не любил.

Не понимал этого чувства.

Вся его жизнь была посвящена долгу служения. Шахнал никогда не видел себя в чем?то ином. Даже сейчас, после своего падения, он все равно надеялся вернуться в Храм. Если на нем не будет греха, если удастся очиститься — это станет возможным. Грехобор взвалит на свою душу груз его вины, как тысячи раз до этого взваливал на нее другие, возможно и ничуть ни менее страшные, грехи. Ему ведь это нетрудно…

Подстилка из веток была неудобной, проклятые втыкались в отощавшие бока, кололи сквозь одежду, мешали спать. Ноги гудели, наползающая ночь несла с собой холод и росу. Шахнал трясся на неудобном ложе, поглядывал на спящую магессу и понимал, что… завидует ей. Он смотрел на ее лицо — расслабленное, но при этом все равно какое?то отрешенное, и думал о том, какая горькая жизнь выпала этой нескладной девушке. Непривычное навязчивое, тошное любопытство сверлило жреца.

— Почему ты его любишь?

Он задал этот вопрос, втайне опасаясь гнева магессы. Понимал, что лезет не в свое дело, но все же не мог не спросить. Да и она еще не спала, хотя лежала с закрытыми глазами и дышала ровно.

— Это сложно… — голос Повитухи прозвучал сдавленно. — Он был не похож на остальных. Совсем другой. И еще… я видела их рядом. Это было дико. Маг и дэйн. Дэйн и маг. Им судьбой предначертано неприятие, но эти двое везде и всегда были вместе, разговаривали, спорили. Волоран рассказывал Йену про правила и запреты, объяснял терпеливо, растолковывал — почему все происходит именно так, а Йен без утайки описывал все сильные и слабые стороны своего дара. Они настолько доверяли друг другу, что даже не допускали, будто один может воспользоваться слабостью второго.