Изольда Великолепная - Демина Карина. Страница 50
Как-то неудобно.
Мы смотрим рисунки. Их много, и у Кайя определенно талант, только все равно он безбожно льстит. Я слишком красивая, если быть объективной. Но я больна, и к бесам объективность.
– Есть что-то, чего ты не умеешь делать? – пытаюсь шутить, хотя снова жарко.
Его совершенство угнетает.
– Беречь близких людей, – подумав, ответил Кайя. – Рисовать легче. И все легче.
Тут я с ним согласна. Сегодня мне не хочется шутить.
– Кайя, – мне нравится называть его по имени, – а куда уходят люди после смерти? В вашем мире. У нас верят, не все, но многие, что душа бессмертна…
– Это так.
– И что если хорошо себя вести, то попадешь в рай. Это такое место…
– …где нет войны…
Что ж, куда более конкретное описание.
Его рука ложится на лоб, и сегодня она невыносимо тяжела. Еще немного, и кости треснут.
– Иза, не пугай меня, пожалуйста.
– Мне самой страшно. – Я хватаюсь за его руку, пытаясь удержаться на краю. – Если я умру, то я встречусь с ней… по-настоящему…
– С той девушкой, которую ты зовешь? Что с ней произошло?
Рассказать? Кайя перестанет уважать меня. Но, в конце концов, кому исповедоваться, как не богу? Вместо этого я прошу:
– Не отпускай меня, пожалуйста.
Девять. Десять. Одиннадцать… или уже двенадцать.
Изольда слабеет. Резать больше нельзя, а с жаром она не справляется.
О болезни говорят все. Шепотом. И этот шепот Кайя все равно слышит. В нем злорадство. И надежда, которая (Кайя запрещал себе думать о таком), возможно, сбудется.
Нет. Изольда не умрет.
Если крепко в это верить, то… что стоит вся его сила, если он не в состоянии спасти одного человека? Убить – да. Спасти – нет.
Безумие.
Она почти все время в забытьи, но так не легче. Изольда говорит с кем-то, а Кайя не способен разобрать слова. Ждет.
Рисует, заполняя угольными линиями белые листы.
Тринадцать.
Она приходит в сознание ненадолго, урывками и словно не замечая выпадений. Кайя не говорит. Он просто рад, что Изольда возвращается.
– Настя умерла. Из-за меня.
Была река, то самое место, где вода отступает за полосу песка. И старая ива все еще выгибается, цепляясь корнями за обрыв. Был замок и синее ведерко. Настька таскала воду, я – месила песок. Он вышел из леса, серый волк в человеческом обличье. Мы не испугались. Рядом – дачный поселок, и этот человек, наверное, оттуда.
– Здравствуйте, девочки, – сказал он.
Черные штаны. Старые туфли. Желтоватая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. И шляпа, тень которой падает на лицо. В руках – кожаный портфель с блестящим замочком.
– А вы не знаете, как пройти в Дмитровку?
– Знаем. – Настька ответила за двоих. Она всегда так делала, ведь она старше и, значит, умнее.
– Я вот заблудился.
Она стала объяснять, длинно и путано, и человек кивал, но потом переспрашивал, отчего становилось понятно – он не дойдет.
– Проводите меня, пожалуйста, – попросил он, глядя на Настьку. – А я вам за это вот что дам…
В его портфеле скрывалась кукла Барби. Самая настоящая Барби с пышными белыми волосами, с руками и ногами, которые гнутся, как у всамделишного человека. С золотой короной на голове. В чудеснейшем бальном платье, расшитом розовыми камушками.
– Я провожу! – Настька оттолкнула меня. – Я первая…
Мне тоже хотелось куклу, и я заплакала, а человек погладил меня и сказал:
– У меня и вторая найдется. Только спрятана далеко.
Наверное, если бы он просто сказал, я бы пошла с ним. Но это прикосновение… липкое, страшное какое-то, как будто рука его не была рукой живого.
– Настька! – Я вывернулась и бросилась к кромке леса. – Настька, бежим…
Я бежала так быстро, как умела. Казалось, он гонится за мной. И вот-вот догонит. Но только оказавшись в лесу, я обернулась. Настьки не было.
Она ушла показывать дорогу.
Она получит куклу, а я…
– Я осталась живой. – Мне тяжело дышать и говорить, как будто что-то мешает. Кольцо на горле. Корсет, сжимающий ребра. Но это – иллюзия, корсета нет, на мне вообще нет одежды, и я давно перестала стесняться наготы.
– Я вернулась домой. Я никому ничего не сказала – мне было очень страшно.
И сейчас сердце вот-вот остановится.
Я все-таки умру.
– И когда все стали искать Настьку, я соврала. Мы поссорились. Я так сказала. И Настька осталась у реки. Ее долго искали. До утра. И потом тоже. Мама меня увезла.
Она старательно делала вид, что ничего не случилось. Но я-то знала правду! И однажды нас вызвали на допрос. Со мной говорили мягко, и мамино присутствие придало смелости. Я повторила то, что уже говорила, – мы поссорились.
Из-за замка.
И я убежала. Видела ли я кого-нибудь? Не помню… видела, кажется. Дяденьку в желтой рубашке. И со шляпой. Смогу ли узнать? Попробую.
– Я хотела показать на него. Честно. Но когда увидела… в клетке… и такой страшный… один взгляд. Только взгляд, и я поняла, что если расскажу, то и он обо мне расскажет. Что я была на берегу. Что разговаривала с ним. И промолчала. Если бы не промолчала… Настьку бы спасли… спасли бы.
У меня не хватает сил, чтобы плакать. Наверное, потому что воды во мне не осталось. И крови тоже, только вот опять жарко. Это последняя волна, из-под которой мне не выбраться. И я должна дорассказать, чтобы хоть кто-то узнал правду.
– Я расплакалась. И меня увели.
– Того человека отпустили?
– Да.
– И ты считаешь себя виноватой?
Не думаю – знаю.
– Иза! – Кольцо рук Кайя надежно, как крепость. И хочется думать, что если он меня не отпустит, то я выживу. – Сколько тебе было?
– Семь… почти семь.
– Ты была ребенком. И вела себя как ребенок.
Слабое оправдание. Настька меня не отпустит. Я потеряла ее там, на берегу. Бросила. И больше у меня не было друзей. Разве что Машка, которая не друг, но я не хотела лишаться ее.
Это больно – терять друга. Особенно если по твоей вине.
– Ты поступила очень плохо. Но ты не убивала, душа моя. Убивала не ты… – Кайя шептал на ухо, и его дыхание опаляло кожу. Скоро я вся сгорю. – Сбежать и убить – разные вещи. Я знаю. С того нашего похода многие смеялись. И Урфин не выдержал, начал отвечать. Он умел говорить обидные слова. И сейчас умеет.
Поругались никак? Но мне слишком плохо, чтобы спрашивать.
Они не должны ругаться, иначе их съедят.
– Он не учел, с кем говорит, и получил хлыстом по лицу. За дерзость. Я очень сильно разозлился и ударил… в полную силу ударил. То есть не своей силой. Тот парень был старше и в броне. Кирасу смяло. Грудную клетку тоже. Вот это – убийство.
Которое он себе до сих пор не простил. Похоже, по нам обоим психиатрия плачет.
Хорошо, что ее здесь не изобрели.
– А сначала я не понял, что натворил.
Но нашлись добрые люди и объяснили? Мне хочется погладить его по щеке, но не дотянусь.
– Отец приказал готовить тело к погребению. Я все должен был сделать сам. В том числе объяснить родителям, за что я убил их сына.
Психиатрия плакала не только по нам. Начинаю думать, что весь этот мир – большая комната с мягкими стенами. Только пациенты не в курсе и смирительных рубашек не завезли.
– Йен ведь не сделал ничего противозаконного. Лишь ударил раба.
– Или друга?
– Магнус так же спросил. Но закон знает точный ответ.
– А ты?
– И я. Только мое знание ничего не решает. Год спустя мы попали во Фризию… я убедился, что нельзя нарушать закон. Никому.
Пятнадцать.
Еще один день на краю. Прорвавшееся некстати воспоминание.
Или кстати?
Не следует забывать о долге. А Кайя забыл. И замок, предоставленный сам себе, гудит гневным ульем. Тайный Совет небось изошел на дерьмо.
А и плевать.
Нельзя бросать Изольду. Даже на минуту нельзя. Если отвернуться, выпустить из поля зрения, она умрет. Это безумная мысль, но сейчас Кайя она кажется совершенно логичной и единственно правильной. А чистые листы почти закончились.