Внучка бабы Яги - Коростышевская Татьяна Георгиевна. Страница 11

Дедушка появился, как всегда, неожиданно. Просто вышел из тени и ухватил меня за руку.

— Ты, это, Лутоня, на меня, старого, не серчай. Только очень уж я огневиков не жалую.

— Когда морок с парня снимешь?

— Как только, так сразу. Знаешь, сколько мне ихний брат лесу пожег, когда последняя война была?

— Знаю, ты рассказывал. И про то, как с водяниками объединился, и как пятнадцать боевых магов в болото завел… Ты же у ледзян до сих пор что-то вроде народного антигероя — из байки в байку кочуешь.

Дедушка порозовел и скромно потупил лягушачьи глазенки:

— Не боись, девонька, твоего-то отпущу…

Тут уж моя очередь глазки опускать пришла.

А потом раздался крик. Громкий, давящий, истошный, заставляющий мою кожу покрываться мурашками. Будто вспучилась подо мною матушка-земля, будто небо гулким колоколом качнулось над моей головой, будто… рожала женщина.

Мы с лешим кинулись на звук. На опушке происходили странные вещи. Оранжевый столб пламени поднимался к самому небу — в центре поляны горел костер. Я залегла в кусты, спутник плюхнулся рядом, тихонько охнув. На плоской поверхности валуна, раскорячившись и истошно воя, лежала Матрена. Ее сарафан был задран чуть не до подбородка, огромный живот возвышался над головами окруживших ее рогачей. А тех было уже… Два, четыре, шесть… Размножаются они, что ли? Исчадия сновали по поляне, будто в каком-то недобром танце, передавая друг другу отвратительного вида оружие на длинных шестах, переговариваясь и встряхивая головами, склонялись над роженицей, опираясь руками на камень. У меня просто волосы на голове зашевелились — слопают нашу Матрену, а косточки выплюнут.

— Тужься! Дыши! Тужься!

А голос-то какой — до боли знакомый…

— Ой, что ж теперь с нами будет?! — потрясенно шептал леший.

Я решительно поднялась. Дедушка схватил меня за щиколотку:

— Не лезь, пришибут!

— А вот сейчас и проверим, — дернула я ногой и двинулась в гущу событий.

Мое появление никого не удивило. То есть совсем. Матрене было не до того — живот опускался, ребеночек начал выходить. Голова женщины была запрокинута, бисеринки пота блестели на искаженном от усилий лице, рот раскрывался в гримасе боли.

— Ну, давай, болезная, тужься, вон уже и головка показалась… — кричала ей моя бабушка, поправляя предплечьем постоянно сползающую на глаза рогатую кичку. — Поддайте жару, сестры!

Незнакомые мне бабы в таких же потешных головных уборах принялись подкидывать в костер еловые шишки, палые листья, веточки и все то, до чего дотягивались их квадратные с закраинами лопаты, усаженные на длинные черенки. Несмотря на скудость подкорма, пламя взревело и взметнулось еще выше. Казалось, сейчас молодой серпик луны поджарится на этом огне, как первый блин, который по обычаю нарочно выпекают корявым и кособоким.

— Слабеют-то схватки… — пробормотала бабуля себе под нос. — Лутоня, не мешайся под ногами, потом поговорим.

Старая ведьма, полуприкрыв глаза, положила руки на Матренин живот. Теплый желтоватый свет, изливающийся из ее ладоней, покрывал все будто прозрачной маслянистой пленкой. Роженица закричала совсем уж не по-человечески. Я едва успела подхватить окровавленный пищащий комочек, который кузнечиха исторгла из своего тела.

— Ну хоть какой-то толк от тебя. — Яга ловко перерезала пуповину ножом и забрала у меня ребенка, чьи широко распахнутые рысьи глаза лучше всяких слов говорили о его происхождении.

Нестарая еще баба, широкоскулая и большеротая, суетливо подскочила с квадратным куском домотканой материи.

— Хлопчик, — прошептала благоговейно, чуть огубляя звук «л».

И вот уже новорожденный укутан в теплую пеленку и приложен к груди новоиспеченной мамаши. Костер будто сам собой стал затухать, и вдруг стало заметно, что каменный идол светится неярким пульсирующим светом, напоминая ритмом биение огромного сердца. «Триславна будь, Матушка…» — шептали бабы, по очереди подходя к статуе и совершая глубокий поясной поклон. Мне многое стало понятно. Так вот ты какая, Макошь — прародительница мира! Да за одно подозрение в идолопоклонстве — кандалы и острог, а потом на дыбе будешь доказывать вещунам Трехликого, что «я-де не я и лошадь не моя…». Эх, бабуля, во что ты ввязалась? Глаза идола, волшебно глубокие, смотрели на меня с нежностью и легким упреком. «Пряха нити прядет, в клубок сматывает, не обычные нити — чудесные. Из тех нитей сплетается наша судьба — от завязки рождения и до конца, до последней развязки, до смерти…» — слова приходили ниоткуда и слетали с моих губ, будто желтые листья с обессиленных веток дерева.

— Ну чего пялишься, как баран на новые ворота, — растормошила меня родственница. — Думала, меня можно каким-то поганым гребешком с разума свесть?

Бабушка стояла подбоченясь и злобно зыркала в мою сторону, только что не шипела рассерженной кошкой. Я лишь хватала ртом воздух и вытирала рукавом соленые дорожки слез. А Яга между тем входила в раж:

— Думала, заколдую дуру старую и сама дельце проверну. Ан нет, провертелка еще не отросла! Ты против кого пошла, соплячка?!

— Я думала, ты ребеночка погубить хочешь, — рыдала я в голос.

— Ну все, все… Не убивайся так. — Леший появился, как всегда, ниоткуда и ласково гладил мои плечи. — Я ж говорил, Яга — женщина справедливая, не могла она на смертоубийство пойти.

— А ты чего, шишка еловая, девку сюда допустил? — накинулась бабушка на новый объект. — Было договорено, что морочить будешь, пока обряд не проведем.

— Да нешто внучку твою заморочишь, она все мои хитрости как осенний ледок — с наскоку бьет. А вот огневичок ейный до сих пор круги мотает.

— Ну хоть что-то… С паршивой-то овцы хоть шерсти клок, — начала остывать бабуля; было видно, что слова лешего ей приятны. — А с дружком новым я после разберусь, да так, что не обрадуется.

Тут уж я разозлилась:

— К чему было весь этот балаган с потерей памяти разводить?

— А чтоб неповадно… чтобы впредь… — Разноцветные бабушкины глазки воровато забегали. — Теперь семь раз подумаешь, прежде чем незнакомую волшбу городить.

Вот уж припечатала так припечатала! Больше всего мне хотелось орать, ругаться нехорошими словами и бить посуду. Я глубоко вздохнула, набирая воздуха для забористой тирады.

— Варвара, а чего нас с внучкой не знакомишь? — подошла давешняя баба с широким улыбчивым ртом.

Да уж, рутенский говор давался ей непросто. А из-под рогатой кички на плечи сбегали тонко плетенные светлые косицы. Новая знакомица была ледзянкой. Яга подняла руку в жесте отрицания:

— Погоди, Данута, сейчас ребенка в дорогу снарядим и толковище устроим.

— А мать-то?.. — Тоненькие бровки вопросительно изогнулись.

— Матери он без надобности, — отрезала бабуля. — А в скиту его выучат, вырастят, и будет у Пряхи еще один волхв.

Так, значит, бабушка с самого начала не планировала убивать младенца? Я припоминала формулировки ведьминого договора. Матрене было обещано, что ее «от горя избавят». Только и всего, остальные ужасы я сама придумала. Охохонюшки! Наказать себя, что ли? В угол на горох или вообще розгами по мягкому месту. Представив, под каким углом мне придется извернуться, чтоб это осуществить, я прыснула. Леший пошевелил ушами. А он-то чего как приколоченный тут стоит? Ни полюбовница, ни ребятенок ему уже не интересны? Я оглянулась на камень. Матрена все так же держала младенца у груди. А ведьмы-то хороши — скит у них, общество какое-то сестринское… А бабушка-то — за столько лет ни намека, ни словечка… Тьфу, да что мне за чушь в голову лезет, когда тут такие дела творятся? Я сделала большой шаг вперед и звонко щелкнула лешего по лбу. В кусты бесконечно плавным прыжком сиганул уже слегка поседевший от страха перед приближающимися холодами заяц.

— Бабуль, лесовик Матрену увел, — сказала я, перебирая ворох палых листьев на том месте, где всем виделась роженица.

Яга встрепенулась, повела головой из стороны в сторону, будто прислушиваясь, и закричала: