Внучка бабы Яги - Коростышевская Татьяна Георгиевна. Страница 4

— Ау-у, мои подруженьки! — неуверенно начала я.

— Женьки… еньки… еньки… — отозвалось эхо.

— На кого же вы меня, горемычную, покинули?!

— Кинули-кинули… — глумливо донеслось в ответ.

Ну все, должно хватить. Хорошенького, как говорится, понемножку. Я уселась на плоский камень, подтянув под себя ноги, и стала ждать. Косые утренние лучи путались в разлапистых ветвях сосен, окружающих поляну плотным кольцом, и золотили макушку древней богини — каменного изваяния, в честь которого поляна и получила свое название. Деревенские этого места опасались. Болтали, что-де в незапамятные времена приносили здесь жертвы, да не простые — человеческие, и струилась кровь невинная, питала землицу поганым колдовством черным. Даже вещуны Трехликого, в свое время разрушившие все алтари древнего народа, обходили это место стороной. Говорили, что муторно, неспокойно на душе становится всякому, кто по ошибке или по незнанию забредал на Идолову поляну. И хотя сама я ничего подобного не чувствовала, к народным суевериям относилась уважительно. Мне хотелось верить, что толстомясая баба, воздевающая к небу руки, обладает-таки недюжинной силой, если, даже забытая, потерявшая имя, заброшенная всеми, могла охранить свое капище от чужих посягательств.

Что-то увесистое плюхнулось мне на голову и запуталось в волосах. Стряхнув на землю мохнатого паука размером с мою ладонь, я истошно заорала и ринулась куда глаза глядят. А глаза глядели уже не очень… Укус мизгиря — это вам не еж чхнул. Скорее домой, у бабушки должно быть противоядие. Не прекращая орать (надеюсь, поганая тварь сдохла от моего крика), я ломилась сквозь бурелом.

— Не кручинься, красавица, я тебя из лесу выведу, — донесся до моего уже помутненного сознания приятный ласковый голос.

Сильные руки подхватили меня, и уже через мгновение я опять была на поляне, полулежа на камне и рассматривая моего спасителя. А посмотреть было на что. Высоченный красавец, широкоплечий и мускулистый, мог заставить замереть не одно девичье сердце. Его фиалковые глаза излучали лукавство, а молочно-белые волосы напомнили мне свет далеких звезд. Мужчина — мечта. Расшитая серебром непривычного покроя одежда выдавала в моем спасителе иностранца, а остроконечные ушки…

Додумать я не успела. Красавец склонился ко мне с отчетливым намерением запечатлеть, так сказать, поцелуй. Ага, такой выведет! Не знаю, как из лесу, а уж из терпения меня — точно. Вишь, выискался! Полупроводник, ёжкин кот! Скользнув верткой змейкой с валуна, я отвесила нахалу затрещину:

— Да ты, дедушка, совсем ополоумел!

Безупречные брови поползли вверх, выражая недоумение. Мамочки, забыла! Три раза надо «слово» молвить, чтоб подействовало. Наскоро пробормотав: «Дедушка, дедушка…» — я любовалась на то, как сползает с красавца наведенный морок — съеживаются плечи, уменьшается рост и хлопьями грязной пены истаивает заморское облачение. Через несколько мгновений передо мной стоял хозяин леса в своем обычном виде — русоволосого коренастого бородача, не по погоде одетого в тонкий полотняный руб.

— Это что же такое получается? — уперев руки в боки в лучших традициях деревенских склочниц, вопросила я. — Седина у нас в бороду ударила?

Леший смущенно переминался с ноги на ногу и отчаянно краснел:

— Ну чего ты, Лутонь… Ну пошутил я, настроение с утра такое… шутейное…

— Ах, с утра?! — Я завелась не на шутку. — Вот так вот проснулся с рассветом и решил: буду лезть на все, что движется, красавцами заморскими прикидываться, девушек невинных пауками стращать?!

Тут я вспомнила о том, что жить мне осталось недолго, и разревелась. Лесовик озадаченно почесал в затылке, приоткрыв небольшие аккуратные рожки:

— Какими пауками?

— Ядови-и-итыми! — Слезы хлынули совсем уж неудержимым потоком.

Леший окончательно спал с лица и ринулся ко мне:

— Тебя укусили? Где? А ну-ка, покажь!

Я подставила для осмотра свою непутевую голову. Ой, больно! Коряга криворукая! Кто ж так за косы дергает? Через некоторое время истязание закончилось. Леший тихонько хихикнул:

— Ты, Лутоня, помирать-то погодь… Не успел он тебя куснуть. А успел бы — отравился.

У меня даже голова закружилась от облегчения, и я опять присела на камень, чтоб не упасть.

— Это ты намекаешь, что у меня кровь ядовитая? — спросила я уже почти миролюбиво.

— Ну да, язвочка ты еще та. Не могла по-простому позвать, как полагается? Обязательно лицедейства старику устраивать?

— А старик ко мне по-хорошему? Когда я на той седмице волховала, ты где был? Почему не охранил от чужих глаз? Зачем договор порушил? Вот сдам тебя вещунам, они-то тебя выучат слово держать — небо с овчинку покажется.

Леший закручинился:

— Дык, мужик-то ко мне пришел со всей душой. Все честь по чести: в кругу из молодых березок стал, три раза «слово» молвил, шкалик медовухи поднес. А потом и говорит: «Помоги, дедушка, люба мне краса Лутонюшка…»

— И все ты, дедушка, врешь. Не могла я Еремею полюбиться. Он и не смотрел на меня никогда.

— Эх, девка, цены ты своей не знаешь. Да разве настоящий мужик на лицо смотрит? На ножку, на походку, на разворот плеч, на… — тут зеленые лешачьи зенки недвусмысленно уставились мне в район солнечного сплетения, — богатый внутренний мир.

Я скрестила руки на груди и решительно перевела разговор:

— А ты, дедушка, Матрене-кузнечихе куда смотрел, когда ребеночка делал?

— Эх, Лутоня, мало тебя бабка в детстве порола, — воровато забегали лешаковские глазки, — чтоб ты во взрослые дела не лезла.

Да уж, умословия ни на грош. Как на мой «внутренний мир» тайком пялиться, так я уже взрослая, а как чужие проблемы решать, так не замай. Я разозлилась не на шутку, вскочила с камня и, припомнив весь список бабушкиных ругательств, объяснила поганому нелюдю, куда ему идти, с кем и чем заниматься по прибытии. Леший слушал внимательно, не перебивая, видимо, запоминал незнакомые обороты, только один раз уточнил значение слова «педагогический».

Когда я наконец выдохлась, он, уважительно хмыкнув, пригласил меня к столу. И как только успел слугам знак подать? Пока я упражнялась в красноречии, его подданные сервировали на валуне богатое угощение. На ягодах ежевики алмазной россыпью переливалась роса, одуряюще пахли каравай свежего хлеба и кольцо копченой колбаски (приносят старичку жертвы деревенские жители, грех прибедняться), в долбленых калабашках пенилась брожулька. А разные зверушки лесные все продолжали подносить яства: орешки, семечки, истекающие сладостью пчелиные соты. Ну правильно — о серьезных вещах у нас, взрослых, принято за столом беседовать — степенно и неспешно. Я молчала, рассеянно наблюдая за суетящимися белками, не забывая отдавать должное разносолам. Проследив за моим взглядом, леший сказал:

— А пауки мне не подчиняются — ее это парафия, — и кивнул в сторону каменного изваяния.

Мне показалось, что богиня мне подмигнула, так причудливо падал солнечный свет на ее иссеченное временем лицо.

— Ты знаешь, как ее зовут?

— Ягу поспрошай, она лучше знает, — ушел от ответа хитрый лесовик.

Бабушка! Как она там без меня? Проснулась, поди. Возвращаться надо, некогда рассиживаться. И я поспешно вывалила на лешего все свои новости.

— И теперь что делать, не ведаю… — закончила почти жалобно. — Твоя… Матрена увидит, что бабули на месте нет, осерчает и чего-нибудь с собой утворит. А мне ребеночка жалко.

Леший помолчал, похрустел суставами, почесал в затылке:

— Да, положеньице… Матрена-то, как понесла, больше ко мне не захаживает. Я по-всякому уже пытался ее на разговор вызвать, только не хочет она. А ведь любил я ее по-честному, ни к чему не принуждал, никем не прикидывался… — Лесовик говорил будто через силу. Было заметно, что каждое слово дается ему с трудом. — К вам в Мохнатовку мне ходу нет — только за границу своих владений сунусь, разом вещуны Трехликого повяжут. Изводят они нашего брата подчистую. Тут неплохо бы с Ягой это дело обсудить. Бабка твоя женщина ушлая, но справедливая. Не верю я, что она могла по-злому дело повернуть. Но раз ты, Ягишна, ее колдонула… Даже и не знаю теперича…