Боксер - Беккер Юрек. Страница 4

Обстановка не вполне соответствовала вкусам Арона, но при первом взгляде он, по его словам, испытал удовлетворение. Однако ему было не так уж и легко привыкнуть к мысли, что все окружавшие его предметы принадлежат ему и при желании он может продать их, выбросить или использовать по назначению. Поначалу он ограничивал свои контакты с новой квартирой лишь самыми необходимыми действиями. В спальне стояла роскошная супружеская кровать, крытая белым лаком, с пуховыми одеялами, и, улегшись на нее в первый вечер, он буквально застонал от удовольствия и подумал: наконец-то настоящая постель. Но радость оказалась преждевременной, ибо хорошая постель отнюдь не гарантирует хороший сон. Арон лежал, не смыкая глаз, и не знал, куда ему скрыться от последних лет. Мысли его рылись в этих годах, в смерти и муках, рядом лежало двое его детей, умерших от голода, из комнаты непрерывно выволакивали его жену, она кричала, в носу стоял отвратительный запах, исходивший от трех его лагерных соседей по нарам, запах, к которому был, по всей вероятности, в неменьшей мере причастен и он сам. Арон принес из ванной флакончик с эссенцией и попрыскал кругом. Спустя несколько часов он пришел к выводу, что поторопился, улегшись в эту постель, взял одеяло, обошел квартиру в поисках более подходящего спального места и под конец обнаружил его в чулане, отделенном от коридора лишь плотной занавеской. Там он лег прямо на пол, тотчас почувствовал облегчение, и однако же ему пришлось еще долго ждать, пока крайнее утомление не сморило его.

Сквозь занавеску и входную дверь Арон порой слышал шаги на лестничной клетке и всякий раз вставал, подкрадывался к двери и смотрел через глазок. Так постепенно он узнал всех обитателей дома, которые выходили по вечерам. Потом этого ему показалось мало, и он продолжил свои наблюдения в дневное время: придвинул к двери стол и положил на него несколько подушек, чтобы наблюдать со всеми удобствами. Всего он насчитал шестеро мужчин, шестнадцать женщин и семеро детей, затем уже начались повторы. Его квартира была расположена на третьем этаже, значит, обитателей первого и второго этажа он видеть не мог, разве что они ходили в гости к тем, кто жил выше. В этом был недостаток его наблюдательного поста. Но в один прекрасный день Арон увидел себя как бы со стороны: он сидит за дверью, на столе, на трех подушках, по-портновски скрестив ноги, сидит в темном коридоре, средь бела дня. По его словам, он даже испугался и подумал: да кто ж себя так ведет, так ведут себя только сумасшедшие, только кретины, счастье еще, что никто его не видит. Впрочем, беспокойство вскоре исчезло, просто он покинул свой наблюдательный пост и переместился к окну, а уж из окна мало ли кто смотрит.

Но когда в его квартире впервые раздался звонок, он испугался гораздо сильней. Сквозь глазок он узнал маленького одноногого человечка, вахтера, который вручил ему ключи от квартиры. Арон дождался еще одного звонка и открыл. «Слава Богу», — сказал вахтер.

Арон не понял ни его тревоги, ни радости, он провел гостя на кухню и поинтересовался, зачем тот пришел. Вахтер ответил:

— Да мне ничего не надо, просто я решил посмотреть, все ли в порядке.

— А что может быть не в порядке?

— Не прикидывайтесь, — отвечал вахтер, — вот уже несколько дней вас не видел ни один из жильцов дома.

Арон поблагодарил за заботу, но добавил, что в данном случае находит ее излишней, он вообще ведет весьма уединенный образ жизни. При этом он подавил невольную улыбку. Его явно позабавила мысль, что человек, за которым столько лет охотились и которому лишь с помощью тысячи трюков и ухищрений удалось не угодить в одну из многочисленных ловушек, способен теперь повеситься или открыть газовый кран.

Но раз уж вахтер пришел, Арон предложил ему сигарету. Тот рассыпался в благодарностях и предложил услуги при всякого рода починках, которые могут понадобиться. Арон спросил, кому принадлежала эта квартира раньше.

— А вам разве ничего не сказали?

И вахтер завел излишне подробный рассказ. Всего лишь три недели назад, верней сказать, за два дня до конца войны, здесь проживал владелец дома, некто Лейтвейн, человек лет пятидесяти с лишком, который с самого начала состоял в партии, во всяком случае, он имел партбилет с очень маленьким номером. О чем знали решительно все, ибо Лейтвейн не упускал случая похвастаться этим обстоятельством. Всю войну он проработал в каком-то управлении, правда, место занимал там не слишком высокое, на высокое у него не хватило бы способностей, но у него были, верно, влиятельные знакомые, что избавило его от военной службы. Зато уж дома он вел себя очень лихо, произносил зажигательные речи, бросался словами вроде «подрыв оборонной мощи» и «выстоять любой ценой», не допускал в свой дом всякие там «элементы», одним словом, люди его боялись и считали доносчиком. За дело или не за дело — этого он, вахтер, сказать не может, поскольку лично его хозяин не трогал. Когда война кончилась, все очень удивлялись, что Лейтвейн не исчез сразу же. Куда? Ну, куда-нибудь, где не было русских, но, как на грех, его жена лежала тогда в сыпняке. А жену Лейтвейн любил, у этих людей тоже есть чувства, добавил вахтер, и он ходил за женой, пока русские его не забрали. Жену тоже забрали, на «скорой помощи», а больше он, вахтер, ничего не знает.

После такой информации Арону стало легче хозяйничать в чужой квартире. Теперь это казалось ему вполне законным, ибо не могло быть ничего более справедливого, чем переход собственности из рук такого, как Лейтвейн, в руки такого, как он.

Арон говорит:

— А теперь представь себе другой вариант, представь, что квартира принадлежала человеку, чья судьба больше походила бы на мою, чем на судьбу этого Лейтвейна. Ведь среди свободных были и такие квартиры…

Во всяком случае, теперь он решил критически осмотреть свою квартиру. Он прошел по комнатам, пытаясь зорким взглядом глянуть на предметы в свете их предыстории. Все, что, по его мнению, могло хоть как-то тешить чувства национал-социалиста, он выбросил. В первую очередь жертвой Арона стали предметы украшения. Мебель в общем-то нет, мебель по большей части была много старше, чем даже самый маленький номер партбилета, и тем самым свободна от подозрений. Вот вазы ушли на помойку, пресс-папье, диванные подушки и салфеточки, часы с кукушкой тоже отправились туда, но прежде всего — картинки. И не только семейные фото, но и настоящие картины, причем одну из них он мне описал: там был изображен крестьянин, который идет за плугом, плуг тащит крепкая лошадка, позади глубокая борозда. Эту картину Арон много раз рассматривал еще перед визитом вахтера, потому что висела она в коридоре, была в общем-то старательно написана и краски тоже были приятные. И вдруг она начала раздражать Арона, хотя он и сам не мог бы объяснить причины своего раздражения, а мог лишь передать какие-то обрывки мыслей, например про любовь к родной почве, оседлость, безмятежный труд.

(Мне представляется правильным на этом, еще довольно раннем этапе моего повествования припомнить несколько фактов из биографии Арона, которым могут подтвердить, что вырос он не в каком-нибудь там экзотическом мире, а, напротив, в таком, чьи вкусы и ценности почти совпадали с общепринятыми. Он родился в Риге, в семье, где набожность считалась достойным осмеяния феноменом, но был еще ребенком, когда его родители переехали в Германию; там он некоторое время прожил в Лейпциге, а потом уже, без перерывов, вплоть до 1934 года, в Берлине. Потом одна женщина по имени Лидия, единственная связь которой с иудаизмом заключалась в том, что она любила Арона, убедила его вместе с ней покинуть Германию. Арон избрал Богемию, потому что там находился филиал текстильной фабрики, где он работал бухгалтером. Лидия уговаривала его эмигрировать еще дальше, но рискнуть на такой шаг он никак не мог, ибо не стяжал богатств на этой земле и зависел исключительно от своего жалованья. В Богемии они поженились и произвели на свет трех детей. После вторжения фашистов их всех переселили в гетто, а заодно уж и Лидию, которую тоже забрали. Предположительно, из-за ее подстрекательских речей. Арон так ее больше никогда и не увидел, он остался один с тремя детьми, из них двое умерли у него на руках.)