В золотых чертогах Валгаллы (СИ) - Волкова Дарья. Страница 13
— Юля… — шагнул к ней, мечтая прижать к себе и вышептать ей в висок все, что накопилось в душе.
— Нет! — метнулась от него в сторону, к окну. — Не подходи ко мне!
Да что ж такое?!
— Юля, я не понимаю…
— Не подходи ко мне! Не надо…
Он весь растерзан, порван в клочья событиями последних недель, он не соображает ни черта, он явно упускает из виду что-то важное. Что происходит? Вообще и с Юлей в частности? Она же ведь…
— Юль, ты же из-за меня уволилась?
— Да, — тихо в ответ.
Вдохнул поглубже, чтобы решиться и спросить. Ну, сколько можно ходить вокруг да около?!
— Ты… ты же любишь меня, да?
Молчание. И потом еще более тихое:
— Да…
Внутри как будто открываются какие-то шлюзы. Его затапливает облегчение. И руки сами собой тянутся к ней. Обнять, прижать к себе и сказать ответное…
— Не подходи ко мне, Глеб!
Твою мать!!! Кто ему объяснит, что происходит?! Любит — и при этом подходить к ней не моги!
— Юлька! — он уже практически орет. — Я люблю тебя! Что за дурацкие игры! Я люблю тебя, слышишь?! Не могу без тебя! На все готов ради того, чтобы быть с тобой! Перестань… Прости меня. Я был осел, но я все исправлю, обещаю…
— Ничего не исправишь, Глеб…
Его уже достали эти чертовы ребусы! Скрестил руки на груди, упрямо выдвинул подбородок.
— Объясни мне, если не сложно. Я твою логику не улавливаю, совершенно. Ты меня любишь, вон из-за меня даже с работы уволилась. Я тебя люблю, и готов плюнуть на все, включая то, что ты раз в несколько меня состоятельнее. И, знаешь что? Я совершенно не настаиваю на том, чтобы ты уволилась. Можно было этого не делать, для меня это уже не важно. Ты — единственное, что мне нужно. В чем проблема?
Она молчит. В окно смотри и молчит. И потом — спокойно, ненормально спокойно и негромко:
— Это не изменит того, кто мы…
— И не должно!
Она поворачивает голову к нему, и Глеб видит — ее глаза полны слез. Но голос — по-прежнему негромок и размерен. Это ему не нравится, ох, как не нравится.
Она качает головой. И первая слезинка срывается, и он завороженно смотрит, как она катится по бледной щеке.
— Нет, Глеб…
— Какого черта «нет»?!
— Ты… ты не сможешь…
— Давай я сам решу, что я смогу, а что нет!
— Вот… — Юля грустно, сквозь слезы, улыбается.
— Что — «вот»?!
— Вот в этом ты весь. Ты привык все решать сам. Ты сильный, гордый. Ты не сможешь… с этим жить. Ты не сможешь… жить со мной. Ты меня возненавидишь… рано или поздно.
— Что за бред!!! — взрывается Глеб. — Это полнейшая чушь!
Понимая, что убедить словами у него не получается, стремительно шагает к ней, руки на плечи, и выдыхает ей в волосы:
— Юленька… Ну, Юленька… Все совсем не так. Я люблю тебя.
И ее ответное:
— Уходи, — всхлип. — Пожалуйста, — рукой прикрывает рот, давя рыдание. — Пожалуйста, Глеб, уходи. Сейчас же!
— Юль, да что происходит?..
— Уходи!
Очень похоже на истерику. Разговаривать в таких ситуациях бесполезно, но он делает последнюю попытку.
— Юль, давай я тебе налью чего-нибудь? Где у тебя?..
— Уходи!!!! — надрывным криком, со слезами.
Ушел, бросив на прощание:
— Я завтра позвоню.
Его шаги, грохот захлопнувшейся двери — все это звучит в ее ушах похоронным маршем. Она ничего не понимает, ровным счетом ничего. И нет уверенности, что поступает правильно. Но она не видит ничего хорошего впереди. Нет, то, что случилось во время этой грустной истории со смертью отца Глеб — оно бы только дальше развивалось, ширилось, и, в конце концов, задушило бы их отношения. Лучше уж так… пока он ее любит… а не ненавидит, не видит в ней живое напоминание о том, что его любимая работа, которой он отдает всего себя, всю свою энергию, свой талант — эта работа не приносит ему достойного дохода. Пусть помнит о ней, когда любил ее. А не ненавидел.
Пусть он будет счастлив с кем-то — пусть даже с той же Оксаной, вон она как к нему льнет. Пусть. Пусть. Пусть он будет счастлив с кем-то. И помнит, как он любил ее, а не ненавидел.
Глава 11. Все дороги ведут в Нифльхейм
Ни?фльхе?йм, иногда Ни?фльха?йм (др. — нор. Niflheimr — обитель туманов) — в германо-скандинавской мифологии один из девяти миров, земля льдов и туманов, местообитание ледяных великанов, один из первомиров.
— Ну, что, вся дурь из тебя вышла?
— Почти.
— Даю тебе еще один день, и чтобы послезавтра на работе была.
— Два дня.
— Хорошо, — соглашается Тихонов. — Два так два. Но ни днем больше!
Едва успевает нажать отбой, как снова, разрывающей душу трелью — входящий. Не считано какой за сегодня. Она знает, кто это. И она, конечно же, не возьмет трубку. И дверь не откроет. И когда-нибудь ему надоест. Он же гордый. Он не будет унижаться. Он же сильный. Он справится.
Сильный, гордый, умный, талантливый, любимый, единственный. Где взять силы, чтобы забыть тебя? Простить оказалось легко, а вот забывать будет невыносимо.
На звонки не отвечает. Дверь не открывает. Детский сад какой-то, честное слово. Ничего, он упрямый. Она же дома — вон, свет горит. Машина на месте. Не сможет же она неделями дома сидеть?
Познакомился с охранником. Тот поначалу пытался права качать: «Да кто ты такой, мужик? Что вообще тут делаешь?». Глеб емко и доходчиво объяснил тому, какие именно кости, связки и сухожилия повредит ему, если он не оставит его, Глеба, то есть, в покое. А потом дополнительно рассказал, как сам же окажет первую медицинскую помощь пострадавшему.
Виктор Алексеевич, уже не молодой отставной прапорщик, всю жизнь просидевший в военной части за колючей проволокой, оглядел здоровенного мрачного мужика, которой, судя по употребляемым непонятным и специфичным словам явно медицинского происхождения, был действительно врачом-травматологом, и решил: «Ну его… Себе дороже с таким связываться». И вместо этого сказал:
— Да ладно… не кипятись так… Чего случилось-то?
Выпили по чуть-чуть у Виктора в каморке. Глеб в пару предложений уложил всю свою беду: «Баба сердится на меня. Заперлась. Жду». Виктор понял — чего уж тут непонятного? Разве что — стоит ли столько времени тратить ради бабы? Впрочем, у этой вон какой Мерседес, так что, может, и стоит.
Глеб увидел ее только на третий день своего «дежурства». Вошла на подземный паркинг в столь ненавидимом им «костюме трупа» — черные брюки, серый с черной отделкой пиджак, эти острые как скальпели шпильки, помада на губах. Вся в броне, его девочка… Метнулся к ней.
— Юля…
Проходит мимо. Ясно, опять играем в игру «Глеб — человек-невидимка». Он на игры не настроен, совершенно! Он издерган, измучен весь, и поэтому без лишних церемоний хватает ее за руку.
— Нам надо поговорить!
Она поворачивает голову в его сторону. Лицо холодное, безжизненное, как маска. Губы с бордовой помадой выплевывают:
— Не надо…
— А я говорю — надо!
— Глеб… Я. Тебе. Уже все сказала. В прошлый. Раз, — она говорит медленно, четко выговаривая слова. И, резко вырывая руку: — Отпусти меня!
Он так ошарашен, что отпускает ее руку. Из ступора его выводит писк сигнализации на машине.
— Нет, подожди!
— Прощай.
Садится в машину, хлопает дверью. А он так и остается стоять снаружи. Огорошенный и ничего не понимающий.
Они смотрят друг на друга через лобовое стекло Мерседеса. Она за рулем, он снаружи, перед капотом. Их дуэли взглядов аккомпанирует басовитое урчание шестицилиндрового немецкого мотора.
А потом машина трогается с места, медленно подкатывается, практически упираясь передним бампером ему в колено. И он отходит в сторону — что ему еще остается?
Машина проезжает мимо, в сторону открывающихся рольставен. А Глеб стоит и смотрит, как черный блестящий джип забирается по пандусу и исчезает в лучах бьющего в проем солнца.