Наша светлость - Демина Карина. Страница 16

Она разом сникла и почти прошептала:

— …и если их сиятельство на мне не женятся, то…

…то это будет последнее, что Урфин не сделает в жизни.

— Женится. Лично прослежу, — уверила я Тиссу, у которой перед глазами явно стояла улица, где отчаявшиеся девы вынуждены предаваться разврату до конца жизни.

— Ешь.

Приказа Тисса ослушаться не посмела. Ела она аккуратно, стараясь не глядеть на меня, словно стесняясь и собственного голода, и самого факта пребывания в спальне наших светлостей. Мне же следовало прояснить еще кое-что.

— Как понимаю, их сиятельство, — чтоб им икалось сиятельнейшим образом, — тебя больше не пугают?

Тисса кивнула, но как-то неуверенно. То есть еще сама не поняла, или пугают, но не так сильно, как прежде? Она разлила чай и, пригубив, поморщилась. Добавила сахара. И еще чая.

— Горький какой-то.

И пахнет весьма характерно. Принюхавшись, я поняла, что с легкой Сержантовой руки чай крепко сдобрили бренди или чем-то вроде. Скорее даже бренди разбавили чаем. Пожалуй, наша светлость воздержится. А Тисса пусть пьет, ей для снятия стресса полезно.

Тисса и пила. Молчала. Потом, наконец, призналась:

— Он… не такой, как я думала.

То есть не совсем, чтобы злое зло, тьма, смерть и разрушение? И проблески совести виднеются где-то на горизонте.

— Но… ваша светлость, зачем я ему нужна? Раньше я думала, что у него нет выбора. Но Долэг сказала, что ей Гавин сказал, что его отец говорил старому лэрду, что имеет двоих дочерей и… и Деграсы — хороший род. Древний. Богатый. Породниться с ними — большая честь.

Гавин — умница. Не знаю, насколько сказанное правда, и уж точно сомневаюсь, что сам Урфин в курсе чужих на него матримониальных планов, но сам факт наличия соперниц весьма способствует пробуждению здорового женского эгоцентризма. И кажется, неведомые мне дочери барона Деграса задели Тиссу куда сильней, чем она пытается показать.

— Может, ты просто нравишься?

— Ваша светлость… — Тисса, позабыв про этикет, держала чашку в ладонях и, склонившись, вдыхала ароматный пар. Вот что алкоголь животворящий с людьми делает. Надо было сразу беседу с чая начинать. — Люди не женятся только потому, что кто-то кому-то нравится. Да и… он же все время надо мной смеется! Я сама знаю, что некрасивая. И что на клавесине играю плохо! У нас не было клавесина. И голоса у меня тоже нет… и манеры не такие, как здесь! Меня мама учила. Журналы выписывала… дорогие… хотела, чтобы я настоящей леди была. А у меня не получается.

Так, пожалуй, с чаем пора завязывать. Нехорошо, конечно, несовершеннолетних спаивать. Вроде и доза небольшая, но после бессонной ночи да пережитого Тиссе и ложки бы хватило.

Кружку отбираем.

Ведем к кровати. Здоровый сон — лучшее лекарство от всего.

Из платья Тисса выпутывается сама и на кровать забирается без возражений, обнимает подушку и бормочет:

— И… и я сдерживаюсь. Я маме обещала, что буду вести себя достойно. Но если бы вы знали, как мне иногда хочется его ударить… — Она мечтательно зажмурилась.

Мне тоже. Но я никому ничего не обещала, поэтому и сдерживать себя не буду.

Магнус разглядывал клеймо долго. Трогать не стал, за что Урфин был премного ему благодарен.

Болело. От макушки до пяток, и пятки, что характерно, тоже болели. Но клеймо ощущалось особо — дергающая огненная метка. И огонь продолжал вгрызаться в кожу, хотя Урфин знал, что такое невозможно. Хотелось содрать клеймо, неважно — со шкурой, с мясом, хоть бы до смерти, лишь бы насовсем.

Магнус не позволит делать глупости.

— Повезло, что не на лбу. — Шутить не получается.

И рука сама тянется к шее. Не трогать. Забыть. Столько всего забыть получалось, так неужели эту пакость из памяти не выкинуть? Подумаешь, еще один шрам.

— Ерунда.

— Не ерунда. — Магнуса не проведешь. — Ты и сам это знаешь. Себе нельзя врать, мальчик мой.

И еще по голове погладил, отчего вовсе тошно стало.

Не надо его жалеть!

— Я лично его искать буду, — пообещал дядя, руку убирая. — А как найду, то долго говорить станем…

Он мечтательно зажмурился, и от улыбки его, безумной, такой, которую Урфин давненько уже не видел, стало не по себе.

А если сорвется?

Тот, кто напал, — просто идиот. И потому, что напал. И потому, что живым выпустил. Ложная цель, на которую нельзя отвлекаться, как бы ни хотелось. Месть местью, но позже. Да и не нужна Урфину помощь: сам управится.

— Ты не прав, дорогой. Он не тебя обидел. Он семью обидел. Такое не спускают.

Урфин и не собирался спускать. Опыта у него, конечно, поменьше, чем у дяди, и надо как-то упущенное наверстывать, раз уж случай подвернулся.

— И если уж о семье речь, то ты когда решение примешь? — поинтересовался Магнус, разминая пальцы. Суставы похрустывали, именно из-за звука многие считали эту дядину привычку омерзительной.

— Я просто не уверен, что в этом есть смысл…

— Не уверен он. Ломаешься, как девка на сеновале, глядеть тошно. Ладно, Ушедший с тобой. Надумаешь — скажи. А сейчас закрывай глаза и вспоминай.

Вспомнить Урфин был бы рад. Он и пытался. С того самого момента, когда, проснувшись, понял, что с трудом может пошевелиться. Вот только события последних дней перемешались.

Он помнил пожар на складах. И казнь тоже, но как будто случившуюся одновременно с пожаром, хотя разум подсказывал, что между событиями прошло изрядно времени.

Какой-то бордель, явно из дешевых.

И нищего, который тянул руку. Руку помнил особенно четко — темную, с длинными желтыми когтями.

— Глаза закрой. — Дядя сел рядом.

Закрыл. Свет все равно пробивается сквозь веки, отдаваясь чередой обжигающих вспышек в голове.

— Давай с того момента, как очнулся. Подробно так. Как лежал?

— На спине.

— Точно?

— Да.

Был холод, идущий снизу. И чтобы перевернуться на бок, пришлось повозиться.

— Нехарактерная поза. — Голос дяди теперь доносился словно бы издалека. — Синяки у тебя и спереди, и сзади. Значит, когда били, ты лежал на боку. Не морщись. Это тебе за дурость, чтоб в следующий раз задницу прикрывал, когда в дерьмо лезешь. Руки и ноги чистые — защищаться не пытался. В отключке был? Наверное. Тогда потом перевернули. Убедиться, что живой?

И поставить клеймо.

Неужели этот удар по голове был настолько силен? Кожа содрана, но… череп цел. И если так, то Урфин должен был бы продержаться хоть сколько-то.

— Запах. — Из темноты проступила утраченная часть мозаики. — Я очнулся, потому что воняло.

— Чем?

Ответ был очевиден, хотя и странен.

— Нюхательная соль.

В этом Урфин совершенно уверен.

— …и сердце колотилось. Как никогда прежде. Меня вырвало. Там.

Кислый вкус во рту. И подгибающиеся руки. Попытки встать на ноги. Кровь на пальцах. Долгая дорога… такая долгая, что Урфин был почти уверен — не дойдет.

— …за мной кто-то шел. Наверное. Я не уверен. Не было угрозы… просто шел.

Знание сформировалось.

— Присматривал.

Кто и зачем?

— Если не примерещилось, — добавил Урфин, поскольку тем своим ощущениям доверял с весьма большой натяжкой.

— Не примерещилось. — Дядино присутствие воспринималось четко. Урфин, пожалуй, мог бы и выражение лица вообразить до мельчайших подробностей. — Интересно получается…

Он все-таки коснулся шеи, и Урфин заставил себя выдержать прикосновение.

— Спокойно. Если бы тебя не подняли, был бы трупом. Пьяная драка. Ограбление. Одно из тех, которые случаются, когда кто-то лезет не туда, куда надо. Такие расследовать бессмысленно. Они так думают.

Дядя бы не отступил. Уж он-то умеет по следу идти. Неважно, сколько на это уйдет времени и крови.

— Это не Тень. Он умнее. Он бы тебя аккуратней убрал. — Магнус повторял собственные мысли Урфина. — Работорговцы? За «Красотку» и «Золотой берег»? Оттого и клеймо?

— Поставили бы на видном месте. Да и эти меня скорее распяли бы. Или убрали без следов.