Тина и Тереза - Бекитт Лора. Страница 86

Конрад чувствовал сильную слабость и жар в груди. Временами рассудок затуманивался, и тело начинала бить дрожь. Очевидно, он все-таки серьезно заболел еще сутки назад, и теперь его состояние усугубилось нервным потрясением.

— Отдай мне ее! — прошептал он, еле ворочая языком.

— Хорошо! — кивнул Блайт. — Но тогда — на колени! Ты сказал вчера, что я скотина, и я намерен доказать тебе, что скотина ты! Точнее, ты сам это докажешь и себе, и всем нам.

Его приспешники сгрудились вокруг. Конрад не двигался, а Даллас, наклонившись, прикрыл собой девушку от взглядов бандитов.

Конрад смотрел на Блайта. Если человек кому-то за что-то мстит, если у его ненависти есть конкретная цель, с ним, как ни странно, можно договориться, ибо в этом случае человек не бездушен. Но перед цинизмом все бессильно. Эта крепость выдержит любую осаду.

— На колени! — повторил Блайт.

Конрад внезапно вспомнил слова своего отца о том, что любого человека можно поставить на колени, каждый рано или поздно бывает сломлен, уступает судьбе во имя чего-то, во имя кого-то! Что ж, если на одной чаше весов жизнь Тины, она перетянет, что бы ни лежало на другой.

Его ноги подломились сами, будто сухие стебли тростника под налетевшим суровым ветром, — ветром, навсегда уносящим прежние времена.

— Так, — сказал Блайт, — хорошо!

Конрад поднял голову. Вид его был страшен.

— Что дальше?

— А ты ждешь продолжения?

Спутники Блайта стояли, не двигаясь, и смотрели на Конрада. Кажется, они не вполне понимали, что происходит. Происходило не бессмысленное унижение одного другим, а сражение двух сил, одна из которых все же была слабее — своим состраданием и любовью.

Но Даллас, наблюдавший это, готов был поклясться, что все осталось на своих местах: Блайт не возвысился ни на дюйм, а достоинство Конрада не умалилось; иные несут в себе то, что дано Богом, от рождения и до конца.

— Смахни пыль с моих сапог! — потребовал Блайт и выставил ногу вперед. — Не понимаешь? Целуй их, ну!

Послышались короткие глуповатые смешки и одобрительный ропот. Атмосфера накалилась донельзя.

— Черт возьми, будьте вы прокляты! — прошептал Даллас, весь дрожа от напряжения. О нем на время позабыли, и он мог бы даже бежать, но душа породила совсем иные стремления.

— Можешь встать, — сказал Блайт, — хотя теперь тебе удобнее ходить на четвереньках. Я сдержу слово — забирай свою девку, хотя она все равно помрет!

Конрад с трудом поднялся и обвел стоящих полукругом бандитов таким опустошенно-ненавидящим взглядом, что многим из них стало не по себе. Мрак, прикрывающий недра разрытой могилы…

Конрад сел на землю возле неподвижной Тины. Он ни о чем больше не думал и ничего не замечал, тогда как в ладонь Далласа удобно легла рукоятка кинжала, незаметно вытащенного из-за пояса одного из бандитов. Даллас никогда раньше не испытывал желания убить живое существо, каким бы оно ни было, но сейчас оружие в руке было все равно что посох для слепца.

Все произошло быстро. Вонзив кинжал в грудь Блайта, Даллас услышал хруст пронзаемой лезвием плоти, увидел темную кровь и вывалившиеся из орбит глаза-камни. Остальные бандиты от неожиданности отпрянули, и Даллас, воспользовавшись их растерянностью, продолжал отчаянное нападение.

Конрад очнулся от своего забытья и смотрел на происходящее. Внезапно сердце его замерло. На него никто не обращал внимания… Подхватив Тину на руки, он отполз в сторону, потом все дальше и дальше, к краю оврага, в овраг…

Конрад видел, как бандиты набросились на Далласа, как тот яростно отбивался до тех пор, пока его целым градом жестоких ударов не свалили на землю и продолжали пинать неподвижное, бесчувственное тело…

Бандиты искали Конрада и Тину, но не нашли, поленившись спуститься в глубокий овраг, на дне которого сухие листья и ветки поваленных деревьев надежно укрыли двух полуживых пленников немилосердной судьбы.

Последующие события Конрад помнил очень плохо. Он видел себя точно со стороны (как бывает во сне) на безлюдных просторах Австралии в гуще вечнозеленых колючих кустарников и низкорослых деревьев. Густо переплетаясь, они местами образовывали почти непроходимую поросль, через которую он пробирался, в кровь раздирая лицо и руки, и при этом пытался хоть как-то прикрыть Тину. Он осознавал лишь чувство невыносимой жажды и страха, — страха, что Тина умрет прежде, чем он выберется к людям. И в полубреду умолял ее не умирать.

Позднее Конрад очнулся в небольшой деревушке, в домике священника. Временами за окном слышался звук проходящего мимо поезда — это была какая-то станция.

Одна женщина грела на плите молоко с медом, вторая пыталась напоить больного настойкой эвкалиптовых листьев. Конрад застонал и отвел ее руку. Он хотел одного — видеть Тину.

Он ничего не мог рассказать хлопотавшим вокруг людям, но они и не расспрашивали. Жена священника осторожно раздела девушку, попутно обтерев ее исхудавшее тело теплой водой, и уложила в чистую постель.

Позвали местного врача, и он в тревоге посоветовал отправить девушку первым же поездом в сиднейскую больницу, а Конраду велел немедленно лечь в постель, признав у него тяжелую форму лихорадки.

Врач дал ему хинин, обработал ссадины и раны, а Конрад все пытался приблизиться к ложу Тины, желая удостовериться, что она жива.

Благодарение Богу, она открыла глаза! Конрад очень боялся момента, когда она придет в себя, и одновременно желал этого.

— Тина…— Он склонился над нею. — Милая… Ты узнаешь меня?

И, дрожа, ждал ответа, точно от этого зависела судьба всего мира.

Ее блуждающий взгляд остановился на лице Конрада: смуглое, с распухшими ссадинами и почерневшими синяками, оно темнело под обвивавшей лоб белоснежной повязкой. Глаза сверкали лихорадочным блеском, точно лужицы дождевой воды под ночным небом в желтом свете газовых фонарей.

Тина медленно раскрыла сухие, потрескавшиеся горячие губы.

— Конни…— произнесла она слабым голосом, и сей же миг Конрада обдало волной живительной радости.

— Да, — сказал он, и глаза его были сухи, хотя душа обливалась невидимыми слезами. — Все плохое позади, моя девочка! — Хотя сердцем чувствовал: все еще только начинается.

Конрад не знал, что она почувствовала, что успела осознать; глубоко вздохнув, Тина смежила веки и вновь окунулась в волны спасительного забытья.

А несколько часов спустя поезд унес ее в Сидней, и Конрад многие часы и дни страдал от неведения, стремился к ней всем сердцем и ждал, бесполезно и долго ждал, когда же начнут заживать жестокие душевные раны.

ГЛАВА VIII

Два месяца спустя ясным солнечным утром по улицам Сиднея шел высокий молодой человек. Черноволосый, черноглазый и смуглый, одетый во все темное, он выглядел замкнутым и мрачным. Молодой человек нес в руках нежно благоухающий букет ослепительно белой сирени и перевязанный лентой прямоугольный пакет.

Утро выдалось прохладное, свежее, прекрасное, но юноша, похоже, не замечал того, что творится вокруг, такое сосредоточенное было у него выражение лица, а взгляд, словно бы опрокинутый, устремлен внутрь самого себя — так смотрят обычно на огонь или воду.

Он прошел вдоль чугунного кружева решеток многочисленных оград и стал подниматься в гору широким шагом, отбрасывая ногами мелкие камешки, а сирень при каждом движении осыпала его одежду и руки бисеринками чистой росы.

Вскоре впереди показался парк, огороженный массивной решеткой с прутьями в виде взметнувшихся ввысь остроконечных стрел. Молодой человек приоткрыл тяжелые ворота и проскользнул внутрь парка, центр которого скрывался за вытянутыми кронами тесно посаженных тополей и пышных вечнозеленых кустарников.

Он пошел по песчаной дорожке. Песок был смешан с крошками толченого белого мрамора и сверкал в ярких солнечных лучах. По обеим сторонам аллеи росли каллистемоны — кустарники с красными цветками, напоминающими щетки, а в конце ее, в гуще зелени, стояло двухэтажное здание из белого песчаника, украшенное рядом гладких, строгих колонн. Парк был разбит на обширном участке земли почти у самого моря; свежий ветер шевелил ветви высоких деревьев, и если бы не это движение, пейзаж выглядел бы ненастоящим, точно на глянцевой открытке.