Леди и война. Пепел моего сердца - Демина Карина. Страница 45

– Хаот нас уничтожит.

Это скорее вопрос, чем утверждение.

– Хаот правильно поймет предупреждение. Но будет недоволен. На твоем месте я бы с ними не связывался больше.

Город на некоторое время поутихнет.

Жаль, что ненадолго – красных пятен слишком много, чтобы эта болезнь прошла без кровопускания.

Кирк по прозвищу Шестипалый думал о смысле жизни.

Думал он давно, поговаривали, что с самого рождения, оттого и сиську сосал лениво – мысли мешали. По мере того как он взрослел, лень и мысли как-то переплелись, предопределив всю Киркову жизнь. Хотя, конечно, особо и выбора у него не было.

Отец – пекарь.

И дед – пекарь.

И прадед Кирка, тоже Кирк, пекарем был… и многие до него. Видимо, с того самого первого Кирка, заложившего угловой камень пекарни. Отец частенько о том рассказывал, пытаясь привить сыну и наследнику любовь к семейному делу. По мере взросления Кирка к рассказу добавлялась порция розог – универсального лекарства от лени, помогавшего многим, но не Шестипалому.

Нет, он, конечно, гордился и родом, и делом… и каждый вечер давал себе слово, что завтра начнет работать так, чтобы отца порадовать или хотя бы без розог обойтись. Но утро наступало как-то слишком уж быстро. Даже не утро – полночь, потому как следовало растопить печь заранее, поставить опару… замесить тесто… раскатать… порезать на ровные куски – у отца выходили аккуратными, а Кирк, сколько ни пытался, только портил все.

Поставить хлеб доходить… загрузить на железные листы… сунуть в печь… следить, чтобы жара хватало, но без избытка… и тут-то Кирк начинал дремать, частенько просыпаясь от запаха паленого или отцовского крепкого подзатыльника.

Следовала нотация, краткая и злая.

И если хлеб не был окончательно испорчен – а в последнее время отец присматривал и за ним, и за Кирком, сетуя, что при живом-то сыне придется ученика гильдийного брать, – его вытаскивали, выгружали на особый стол, укрывали можжевеловыми и еловыми ветками для запаха и, позволив остыть, раскладывали по корзинам. Их вручали Кирку.

Ну, разносчик из него был и вправду неплохой. Медленный только.

Да, шел он… задумывался… да и куда спешить?

А потом отец взял-таки ученика… и времени на раздумье стало совсем много. Мать охала, ахала, стыдила. Глупая, ну подумаешь, чужой работает, Кирку что, работы жалко?

Знал бы он, что отец за этого чужого сестру Киркову выдаст – она и рада, дура этакая, – а потом и вовсе отпишет пекарню. И помрет счастливым. А чужак после отцовской смерти выставит Кирка на улицу. Мол, хватит, до двадцати пяти годочков Кирка кормили, теперь пусть сам себе работу ищет.

Разве ж это справедливо?

Поиск справедливости, а заодно пара монет, сунутых тайно матерью – могла бы и предупредить, – привели Кирка в «Веселую вдову».

Там говорили о свободе. О равенстве. О том, что одни люди должны делиться с другими. И эта мысль показалась Кирку на удивление верной. Конечно! Разве он не поделился с чужаком собственным домом и семейным делом? А как тот Кирку отплатил? Черной неблагодарностью! Выставил за порог!

Наливали всем.

И злость росла… Кирк сам не заметил, как оказался на бочке, рассказывая свою, ну или почти свою историю. Слезно. С надрывом. Его, сироту, обманом лишили имущества.

Выбросили на улицу…

…голого… голодного… на смерть…

И другие, пьяные, злые, внимали Кирковым словам. Он уже и не мог сказать, в чью голову пришла мысль немедля восстановить справедливость. Но кто-то крикнул:

– Бить пекаря!

Крик подхватили. Толпа выплеснулась наружу.

– Бить пекарей… пекарей бить… – Призыв летел от дома до дома. И некоторые поспешно закрывали окна внутренними ставнями. Другие распахивали двери, и люди присоединялись к шествию. Вспыхнули факелы. Полетел камень. В пекарню, но не Киркову, соседскую. Тот булочки сладкие делал. И пирожки всякие… вкусные…

Кто-то закричал.

И огонь, сорвавшись с факела, прыгнул на деревянную стену дома. Вскарабкался одичалой виноградной лозою, распустил плети.

Опомнившись, Кирк попытался вырваться из толпы. К дому. Плевать на чужака, но там же мать… и сестра, хоть бы дура, но родная же. Не пустили. Закрутили. Поволокли, подгоняемые не только злобой, но и страхом: огонь пробирался по крышам домов, пуская корни. Кто-то крикнул:

– Спасаемся!

И толпа, еще недавно переполненная гневом, завизжала, понеслась бешеной лошадью, мешая и затаптывая себя же. Кирк не удержался на ногах.

Умирать было больно.

Выживших задержали и осудили именем Народного собрания. Вешали на площади. Однако против ожидания казнь эта не успокоила народ, но лишь разбередила. Поползли слухи о том, что повесили не истинных виновников погрома, а тех, кто радел за свободу…

…этому суду не было веры.

Ополчение разрасталось.

Добровольческие дружины увеличивались в ответ. И те, и другие выступали от имени народа. Но почему-то при любом удобном случае ввязывались в драку друг с другом.

Глава 16

Точки пересечения

Снег сошел не сразу. Сержант ждал весны, потому что с каждым днем ему становилось все теснее в этом чужом доме. Он не находил себе места, перебираясь из комнаты в комнату, разглядывал вещи, трогал, убеждал себя терпеть. Не замечал женщины, чье любопытство пересилило страх, и девочки, которая, напротив, теперь держалась поодаль.

В последний месяц – месяц волчьих свадеб – прибыли гости. Точнее, хозяйка сочла их гостями и привычно поспешила спрятаться, прибрав девочку с собой.

Все-таки следовало запомнить их имена.

Сержант пытался. Не выходило.

К гостям он вышел.

– Живой! – Вопль Сига спугнул воронье, которое перебралось поближе к человеческому жилью, надеясь если не на еду, то хотя бы на тепло. – А ты тут… помирает… водички поднести некому… последнюю волю изъявить надо… ага, дождешься от него!

Сиг сполз с коняги и попытался обнять. Сержант указал на конюшню, затем на поленницу, которую следовало пополнить, и на дом.

– Ну да. Живой. Занудный. И я вижу, что неплохо устроился.

Пожалуй, Сержант был рад их видеть. Сига, занявшегося лошадьми. Така, одетого слишком легко для этакой зимы, но по-прежнему нечувствительного к холоду, впрочем, как к жаре и дождю. Ворчащую Лаашью, которая обернула пару пуховых платков поверх полушубка, но все равно замерзала и кляла зиму.

На кухне она прижалась всем телом к печи и долго вздыхала, выпуская из легких холод.

Обедом занялся Так.

То ли на запах еды, то ли уверившись, что опасности нет, но на кухню выглянула девочка. А за ней тенью, готовой скрыться при малейших признаках угрозы, и женщина.

– Здрасте, – сказал Сиг, ощерившись улыбкой.

– Добрый день. – Голос у женщины тихий, шелестящий. А взгляд все еще настороженный. Но постояла и ушла. Недалеко.

– Сержант, не говори, что опять женился…

Сержант покачал головой. И стало как-то тихо. Люди ждали объяснений, а он не мог ничего объяснить, зачем позвал их, потому что сам плохо понимал происходящее. Ему надо было уйти. А эти вдвоем не выживут.

Он коснулся глаз и указал на дом.

– Присмотреть? – Так всегда отличался сообразительностью. – За домом?

Сержант кивнул.

– И за ними тоже?

Снова кивнул.

– А ты?

А у него еще есть пара имен из списка… и одно безумное дело, которое требует наступления весны. Она же, словно решив позлить Сержанта, не торопилась. Ударили морозы, и тяжелые облака принесли снег. Сугробы поднимались изо дня в день и однажды закрыли окна, лишив дом света. Однако тут же зима опомнилась и пошла на убыль.

Но все равно медленно.

И чем дальше, тем хуже становилось. Его тянуло, но куда, Сержант не мог понять. Он выходил во двор, кружил по поместью, не обращая внимания ни на снег, ни на слякоть. Заканчивалось все обычно появлением Така, который говорил, что пора ужинать.