Большие люди (СИ) - Волкова Дарья. Страница 27

— Люся!!! Господи, ради Бога, прости! — именинник растерянный, расстроенный и взволнованный. Стискивает ее руку. — Я… я даже не думал… Эдик, блин, идиот!

— Гош, это ты меня прости. Испортила тебе день рождения.

— Люся, глупости не говори, — резко перебивает ее Григорий. — Тебе ли извиняться?

— Нет, ну правда… Вон, гости все разбежались…

— Или кто-то их разогнал, — вдруг усмехается Гоша, но закончить фразу не успевает — звонит теперь уже его телефон. И она невольно и почему-то с волнением прислушивается к разговору.

— Да, Макс? Ага, понял. Ну, что уж теперь… Согласен с тобой. Хорошо, держи меня в курсе, — а затем, нажав отбой, уже брату: — Поздравляю тебя, Свидерский. Перелом челюсти в двух местах. Со смещением. Макс сказал, — не удержавшись, ехидно, — что это вполне тянет на нанесение телесных повреждений средней степени тяжести. Учитывая твое примерное поведение и прочее… на год условно можешь рассчитывать. Но он, если что, готов быть твоим адвокатом.

Люся, беззвучно охнув, тихо оседает на диван. А Григорий лишь пожимает плечами.

— Подумаешь. Я не жалею. А то стыд и позор — тридцать пять лет и ни одной судимости…

— Гриша… Гоша… да как же это?.. — она не может сказать ничего связного. Все происходящее кажется ей дурным сном.

— Да, страшен в гневе Григорий Сергеевич, — Гоша верен себе и даже сейчас иронизирует. — С одного удара челюсть в двух местах сломать — это надо уметь…

— ЧТО?! — она просто задыхается от того, что слышит, но отказывается понимать — Как это?.. Гриша… ну зачем?!

— Затем, что надо, — Григорий невозмутим. — Уродов надо наказывать и объяснять, что к чему. Я даже удовольствие получил… — потирая костяшки правой руки, — моральное.

— Эх, жаль, я не успел, — поддерживает брата младший, — пнуть пару раз.

— Это потому, что ты был занят тем, что меня держал, — усмехается старший.

— Ты б его тогда вообще зашиб, — парирует Гоша. — А то я не знаю, какой ты бываешь!

— Да ну, — морщится Григорий, — одного раза хватит. Вот еще — об эту мразь руки лишний раз пачкать.

— Тебе точно одного раза хватило.

— Ну зачееем?! — стонет Люся, обхватив голову руками. — Зачем?! Гоша! Гриша! Что теперь будет?! Неужели… правда?! О, Господи… Одни неприятности от меня!

— Лютик, — Гоша садится рядом, обнимает ее за плечи. — Не говори ерунды…

— Это судимость — ерунда?!

— Да не переживай. Не будет никакой судимости. Даже заявления в полицию не будет. Договоримся… как-нибудь.

Она недоверчиво смотрит на него.

— Как — договоримся? С кем?

— С кем надо, с тем и договоримся. Все будет нормально, я тебе обещаю. Ничего не будет твоему рыцарю.

— А если…

— А давайте торт есть, — перебивает ее Григорий. — Гошка, тащи торт. И свечи.

— С ума сошел? Хочешь тридцать свечей в торт воткнуть?

— Конечно. Обязательно. Воткнуть и потом задуть. Разве у тебя нет заветного желания, маленький брат?

— Ну, что, загадал?

— Эй, так нельзя! — протестует Люся, помогая Гоше вынимать свечки из торта. Кондитерское изделие изрядно потеряло во внешней привлекательности. Остается надеяться, что тридцать свечей не повлияли на его вкусовые качества. — Нельзя говорить, а то не сбудется.

— Да Гришка и так знает, — Гоша споро орудует ножом, нарезая торт, — что я загадал.

— Наверное, знаю, — соглашается Григорий. — Мне вон тот, с шоколадной розой.

— Кто же ест торты в полдесятого вечера? — Люда разливает чай.

— Кто-кто, — Гриша отправляет шоколадную розу целиком в рот. И, слизнув шоколадные крошки с уголка губ: — Люди, которые умеют радоваться жизни. И потом, день рождения раз в году бывает.

Они просидели еще два часа. Совершенно необъяснимо, несмотря на все произошедшее, ей было удивительно тепло и спокойно. Так хорошо, что и уходить не хотелось. Хотелось вот просто сидеть на кухне, пить ароматный чай, доедать оказавшийся все-таки вкусным торт, в кои-то веки не думая о лишних калориях, и слушать истории, которые рассказывали по очереди Гоша и Гриша. Про детство, покойную мать, про Гришины армейские годы и Гошино студенчество. Про то, как они начинали свое дело. Ощущение того, что она знает их всю жизнь, что они ей очень близкие, почти родные люди, было неправильным. Но чувство, что эти двое ей не чужие, лишь крепло в ее душе. Как она так умудрилась вляпаться?

Они вышли проводить ее до такси. Гоша обнимает ее на прощание, успев шепнуть на ухо:

— Лютик, извини.

Гриша лишь коротко кивает, зябко ежась на зимнем ветру в одной рубашке.

Она садится в машину. Такси трогается, водитель усмехается себе в седые усы, думая о том, что его симпатичной пассажирке, похоже, скоро предстоит сделать непростой выбор между двумя претендентами.

Дома к ней милосердно равнодушны. Антонина Вячеславовна выглянула, проконтролировала, в каком состоянии дочь вернулась. Убедившись, что в пристойном, сквозь зевоту пожелала спокойной ночи и скрылась за дверью их с бабушкой комнаты. А бабуля даже не вышла, и это было так странно, что Люся не выдержала, заглянула сама к ним в комнату.

— Людмила, ты чего бродишь? — мать, шепотом.

— Мам, — ответным шепотом, проходя на ощупь в знакомую до мелочей комнату: — А с бабулей все в порядке?

— Давление скакнуло. Сейчас уже все нормально, спит она. И ты иди спать, доченька.

— Доброй ночи, мамуль.

Не спится отчего-то. Спиртное виновато, не иначе. Она употребляет мало и редко, и достаточно ей совсем немного, чтобы организм выдал непредсказуемую реакцию. Вот как сейчас, например — бессонницей. Взбудоражена Люся, что уж тут скрывать. И вставать завтра рано, и усталость есть, а вот сон не идет все равно.

Почему-то вспоминается школьная влюбленность в Лешку Данилова, первая, отчаянная, горькая. Лешка — заводила, весельчак, красавчик. И Люся Пахомова… Разумеется, она была влюблена безнадежно. Но все равно, каждое малейшее проявление внимания с его стороны, случайный взгляд, небрежное слово, хотя бы о том, что задавали по истории — и сердце бешено колотится, и потом несколько дней проводятся в волнительных раздумьях — а вдруг это знак? Знак того, что она ему симпатична. Вдруг он вот так это дал ей понять? Мечты, мечты… Здравый смысл всегда одерживал победу, но помечтать об этом было так сладко.

Вот и сейчас. «Ты немножечко не права…». Что это значит? Что она ему нравится? Хотя бы чуть-чуть? И снова чувствует, будто ей пятнадцать, ей-Богу. Та же внутренняя дрожь, что парализует все мысли. А ведь есть и еще воспоминания, и не только о его словах. Твердое плечо под щекой. От воротника пиджака пахнет обморочно волнительно. Наверное, одеколоном, но мозг не анализирует, понимая только одно: вот этот горьковатый, терпкий запах — это запах мужчины. Аромат, каких в ее жизни не было. Так отличный от привычных запахов свежей выпечки, крема для рук, маминой мази для спины. Наверное, ему он привычен, и он его не чувствует даже. А Люсе этот аромат не дает покоя. И гладкая, скользкая ткань подкладки пиджака, которая до этого прикасалась к его плечам, а потом — к ее. Будто он обнимает ее. Так ведь обнимал же! Сидел рядом, обнимал, прижимал к себе. Красивой ее назвал! Становится невозможно душно, она сердито откидывает одеяло. Ну не пятнадцать же ей, в самом деле, уже в два раза больше! Стыдно, Людмила Михайловна, стыдно. Прошлепала на кухню, прямоугольник света из холодильника ярок в темноте кухни. Стакан холодного молока залпом, так, что леденеет горло. Потом еще один. Так и до ангины недалеко, зато внутренняя дрожь превращается в ледяной озноб от двух стаканов холодной жидкости в желудке. Как ни странно, эта радикальная терапия помогает, и спустя пять минут Люся спит. Но снится ей все равно — он.

— Гриш…

— Ну?