Девочка моя, или Одна кровь на двоих - Алюшина Татьяна Александровна. Страница 15

У него перехватило что-то внутри, в груди, подержало, не давая продохнуть, и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, вызвав непонятное, странное скопление слез.

Нечто, что имело название «нежность».

Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости.

Сладко-горьковато-полевой.

И, не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку и… и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

И похолодел с перепугу.

Дима схватил градусник со столика, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал секунды, отмеряемые заколотившимся, бухающим в груди сердцем.

– Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

Сорок и три десятых показывал градусник!

Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

– Не-ет!!! – взревел Дима, схватил ее вместе с одеялом, прижал сильно к себе жарящее запредельной температурой тельце. – Не смей!!! Я тебе приказываю – не смей!!! Слышишь?! – Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно податливым безжизненно болтающее руками-ногами и головой тельце и потряс ее. – Машка!!! Очнись!!!

Ручки-ножки марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям ротик, схватил чашку со стола и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельным кровавым пятном.

– Машка!!! – ревел, звал Дима.

Кинувшись к столу, он перебирал упаковки таблеток, пытаясь сообразить, прочесть, что это!

Аспирин! Ношпа! Димедрол! Почему-то дибазол и папаверин!

Трясущимися, ставшими вмиг непослушными, неуклюжими пальцами он рвал упаковки, помогая себе зубами, доставая, выколупывая таблетки!

Четыре аспирина, две ношпы, два димедрола, два папаверина, два дибазола!

Затолкав все себе в рот, он разжевывал этот коктейль до крошева, набрав полный рот морса, подхватил уходящую Машку, откинул ей голову так, чтобы она не захлебнулась – поддерживая одной рукой затылок, второй открыв рот, – стал вливать в нее разжеванную таблеточную кашицу.

Он умел! Он знал как! Ничего не вылилось! Перетекло через его губы в Машкин желудок!

Он закутал ее в одеяло, взял на руки, прижал к себе, поддерживая голову за затылок ладонью, прижался губами к ее уху и орал:

– Машка!!! Вернись немедленно!!! Не смей! Давай!!! Давай, девочка!!! Ты сможешь! Слушай меня! Иди ко мне! Ну!!! Быстро!!!

Что-то изменилось!

Что-то изменилось в ней!

Она так же безжизненно висела, притиснутая сильными руками к его груди, но он уловил шорох – не шепот, а шорох ее дыхания.

– Что?! – приложил он свое ухо к ее губам.

– Дима… – шелестел падающей листвой еле различимый тонюсенький голосок, – ты… пришел… попрощаться?

Ухватив в кулак ее гриву, он рванул назад Машкину голову, всмотрелся в ее лицо. Она очень медленно, изо всех оставшихся сил, пробираясь через что-то трудное, известное и видимое только ей одной сейчас, приоткрыла щелочки глаз.

Чернеющее серебро ее взгляда, уже потустороннее, втягивающее туда, в запограничье, влекущее и пугающее, завораживающее, приказывало ему отступить, оставить, не вмешиваться!

Дима рванул ее за волосы, намотанные на кулак.

Очень сильно, чтобы ей стало больно – обязательно больно!

Больно – это жизнь!

И, не отпуская губяще-страшного червонного серебра из перекрестья своих глаз, звал ее назад:

– Нет, Машка! Я пришел не прощаться! Нет!!! Я пришел позвать тебя с собой! Слышишь?! Ты мне нужна! Здесь! Очень! Немедленно вернись!!!

И еще раз дернул! Сильно!

Медленно она закрыла глаза и вернулась не к зовущему Диме – туда, где была!

Нет!!! Он не отдаст ее так просто!!!

Он будет бороться с этой сукой смертью!!! Он будет грызть ей глотку!!! Он не пустит ее на свою территорию!

И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит – он заведет его своим глухо бухающим, колошматившимся в его груди!!! И поделится с ней кровью, несущейся по венам! Он поделится с ней жизнью!

Им хватит на двоих!

Нет, он не уступит этой костлявой суке!!!

– Маша!!! Немедленно иди ко мне!!! Смотри на меня! Открой глаза! Давай!!! Я тебя жду!!! Слушай только меня! Никого больше! Ты сможешь!!!

Он орал во все горло, дергал ее голову за намотанные на кулак волосы и сражался!

Неистово! До конца!

Он не уступит! Даже если эта сука захочет прихватить и его, когда он отдаст Машке все свои силы!!

И что-то снова изменилось!!!

Он отпустил волосы, положил Машкину головку себе на плечо. Она висела на нем сдувшимся шариком, но он понял, уловил перемену – это было не то бессознанье.

Другое!

– Ну, отдохни, маленькая, – разрешил Дима, поглаживая ее по голове, – отдохни.

Прижимая Машку вместе с одеялом к своему боку одной рукой, второй он набрал номер и вызвал «Скорую». И расхаживал по квартире с ней на руках, как с маленьким ребенком, ожидая врача, зная, что победил.

Он победил эту беззубую неотвратимую суку! Он не отдал ей Машку! И обливаясь холодным потом, трясясь внутри, в потрохах, мелкой мерзкой дрожью, на негнущихся, подгибающихся ногах он все ходил, и ходил, и ходил по квартире с живой Машкой в руках.

«Скорая» приехала быстро, минут за десять. Врач, седой сгорбленный старичок, надтреснутым голосом задавая Диме вопросы тоном чекистского следователя, осмотрел Машку – послушал, пощупал, померил температуру и давление, сделал кардиограмму на переносном аппарате. Закончив осмотр, двумя ладонями сильно потер лицо.

– Что вы ей давали?

Дима перечислил.

Он помнил. У него стояло перед глазами, как он негнущимися пальцами рвал упаковки, рыча, зверея от безысходного страха, торопясь, помогая зубами.

– Ну что ж! – хлопнул себя по коленкам ладонями доктор. – Кризис, судя по всему, миновал! Если хотите, мы можем забрать ее в больницу, но лучше дома. Уход, уход и еще раз уход! А медсестрицу вам пришлют из поликлиники делать уколы.

Он подскочил с места, как мячик.

– Ну что, молодой человек, в больницу?

– Нет! – принял решение за всех Дима.

Теперь не надо. Он знал. Теперь больница не нужна. Сейчас она спала.

Спала, и ничего больше.

Когда из квартиры вышли медсестра с фельдшером, доктор задержался, прикрыл за ними входную дверь и повернулся к Диме, провожавшему их.

– Вы знаете, я ведь очень неплохой доктор, – сказал старичок. – И поверьте мне, юноша, много чего такого повидал и разумею! Охо-хо! Вы понимаете меня, юноша?

Дима кивнул, ни черта не понимая на самом деле, да и не в состоянии ничего понимать сейчас, кроме того единственного факта, что Машка жива.

– Девочка умирала. Больше того скажу вам: девочка совсем почти умерла. Как вы ее вернули?

Дима молчал. Смотрел на старенького доктора, говорившего что-то оттуда, где побывала Машка, и молчал.

– Ну, я так и предполагал, – ответил самому себе доктор. – Вы знаете, молодой человек, у вас теперь с этой девочкой одна кровь. И думаю, вряд ли вы встретите кого-нибудь еще, с кем сможете смешаться кровью. Ну, ладно, вижу, вы меня пока не понимаете. Всего доброго, молодой человек, был рад познакомиться.

Дима закрыл за странным доктором дверь, не пытаясь понять, что он там наговорил, и вернулся к Машке. Снова укутав ее в одеяло, он взял ее на руки, сел в гостиной на старинный кожаный пузатый диван с высокой спинкой, прижал к себе Машку и стал покачивать на руках, нашептывая ей на ухо что-то бессвязное, всякую ерунду. Главное, чтобы она слышала его голос.