Черный Янгар - Демина Карина. Страница 9

Мне жаль камни, они ни в чем не виноваты. И мужа будущего жаль. И себя. Поэтому, когда в сумраке вдруг окликается кукушка, серая странница, которую многие почитают вестницей Кеннике, я спрашиваю шепотом:

– Скажи, сколько лет я буду жить счастливо?

Жду ответа. А его нет… Наверное, и боги не желают заступать дорогу отцу.

Мы выступаем с рассветом. Отец сам осматривает мой наряд. Пусть свадьбы этой он не желает, но не позволит мне ее испортить своей неаккуратностью. К счастью, Ерхо Ину остается доволен.

Меня усаживают на спину белой кобылицы, из той дюжины, которую прислал Янгар для невесты – а отец отдарился вороными, жеребыми, – и набрасывают на волосы алый покров. Кобылицу ведет Олли, и он не торопится, я же, обеими руками вцепившись в луку седла, считаю шаги под перезвон серебряных колокольчиков. Мир темен.

А будущее и того темнее.

Мы идем долго… наверное, долго. Так мне кажется, однако, когда останавливаемся и меня снимают с кобылицы, а покров – с меня, я вижу, что солнце еще не добралось до вершины елей.

На поляне, очерченной круглыми камнями, нас ждали.

– Вот моя дочь. – Отец отступает за спину, и я оказываюсь лицом к лицу с человеком в синем парчовом халате. Халат расшит журавлями, а человек столь толст, что мне удивительно, как он вовсе способен стоять. Шарообразная его голова лыса, а лицо сплюснуто. И я смотрю снизу вверх, отмечая странные вывернутые наружу ноздри и лестницу из подбородков, пухлые щеки, которые по-детски розовы. Его глаза – узкие щелочки меж припухших век, синей краской подведенных, а губы, напротив, выпячены, и с нижней свисают три серьги.

Нет, это не Янгхаар Каапо, но кто-то достаточно близкий, чтобы доверить ему столь важное дело, как смотрины невесты. И человек разглядывает меня столь же внимательно, как и я его. Губы разлипаются, выпуская розовый язык, который трогает то одну серьгу, то другую.

И в этом мне видится сомнение.

Человек, кем бы он ни был, не верит отцу.

– Зачем? – Он вытягивает руку, почти касаясь моей щеки.

– Традиции, – бросает Ерхо Ину, глядя в сторону. И губы его кривятся презрительно. – Ты чужак.

Верно. Почему я сразу не поняла? Наверное, потому, что была слишком напугана.

Чужак.

И потому столь странен.

А традиции… Что ж, традиции помогали отцу, в чем тот увидел знак свыше. Сами боги желают покарать наглеца, пусть и руками Ерхо Ину.

– Традиции, – задумчиво повторил чужак, вновь тревожа серьгу с синим камнем. – У вас интересные традиции. Удобные.

Это было произнесено с насмешкой.

Но что смешного? Все знают, что кривоногий вдовец Кайшари, бог подземных источников, пребывает в вечном поиске. Опостылело ему вдовство. И пусты водяные чертоги. Вот и желает Кайшари новую жену отыскать. Оборачивается он – когда галкой, у которой меж черных перьев три белых есть, когда котом с желтыми глазами, а когда и вовсе человеком. Ходит меж людьми, особенно свадьбы любит, думая, что среди чужих невест отыщет собственную.

Скольких уже украл? Кому ведомо?

Сунет Кайшари девице зеркало из мертвой воды, глянет глупая и вмиг окажется под землею.

Оттого и разрисовывают невестам лица.

Мое лицо покрывал толстый слой белой глины. И старуха, нанятая отцом в ближайшей деревне, наносила охранные руны. Плотный шерстяной платок лежал на волосах, серебряным венцом придавленный. И семью семь серебряных бусин свисали с него на длинных нитях преградой от дурного слова и глаза завистливого.

Но не в традициях дело, а во взгляде толстяка, внимательном, чуть насмешливом, словно бы дано было этому человеку видеть больше, нежели прочим. И я взмолилась богам, чтобы он увидел правду.

Пусть вернется.

Пусть расскажет Черному Янгару об обмане.

Пусть разорвет эту нелепую, еще не связанную нить, пока не поздно.

Отец будет зол, но я привыкла.

– Скажи, – Ерхо Ину хлопнул плетью по голенищу, – что если ему не по вкусу невеста, то не поздно отступить.

– Ты сам знаешь, – в голосе толстяка прозвучал укор, – что Янгар не отступит.

Ерхо Ину кивнул.

Знает.

И надеется.

Что он задумал?

И как быть мне? Я ведь могу предупредить. Сейчас. Всего два слова, и толстяк поймет. Он уже почти понял, но отчего-то продолжает притворяться обманутым.

А отец… он не простит предательства.

Черная плеть громко хлопнула по голенищу, подтверждая, что не будет мне пощады, вышвырнет из дому? Запорет? Продаст? В этот миг я поняла, что боюсь отца куда сильней, нежели чужака и Черного Янгара.

– Зачем тебе война? – Толстяк задумчиво касается кончиком языка серьги, с которой свисает крохотный колокольчик. – В мире жить надо.

– И разве я не показал, что готов к миру? – Ерхо Ину кладет ладонь на мое плечо.

Тяжела она.

И толстяк кивает, смиряясь с неизбежным. От этого кивка все тело его приходит в движение, и колышутся жировые складки, шевелится шелк, и золотые журавли, вышитые на нем, кружатся в танце, хлопают крыльями.

– Что ты скажешь Янгару? – Снова щелкает плеть о голенище сапога, и я вздрагиваю.

– Правду. – Теплые пальцы все же касаются щеки, но осторожно, так, чтобы не потревожить краску. – Что его невеста диво как хороша.

И я понимаю, что говорит он именно обо мне.

– Янгар – хороший мальчик. – А это уже сказано для меня. – Он тебя не обидит.

И он уходит, а мы остаемся вдвоем.

Отец зол.

А я… больше не боюсь. Почти.

– Ты правильно сделала, что промолчала. – Ерхо Ину касается плетью щеки, точно желая стереть то, другое, ласковое прикосновение. – Запомни, Аану: нет ничего дороже верности.

Кому?

Отцу? Братьям? Роду?

Или будущему мужу?

Но эти вопросы лучше оставить при себе. Безопасней.

А кукушка все же очнулась и, спеша загладить вчерашнюю вину, принялась насчитывать мне счастливые годы. Много…

Дожить бы.

Глава 6

Дом Кеннике

Храм врос в землю. Сложен он был из огромных валунов, принесенных Хозяйкой Зимы в незапамятные времена, когда море было сушей, а по суше ходили касатки. Как знать, что помнят эти камни, каждый из которых размером больше моего возка?

Они побурели и постарели, украсившись рисунком трещин. Сползали с валунов моховые покрывала, и темный гранит поблескивал, беззащитный перед солнечным светом.

Мы ждем.

Отец держит меня за руку, словно опасается, что именно здесь я сбегу.

И братья стерегут мою тень.

Солнце же медленно ползет по небосводу, вымеряя последний день моей жизни. Еще немного, и не станет прежней Аану. Сумерки ложатся паутиной, и я, осмелев, нарушаю негласное правило. Сквозь тень ресниц и серебряных струн, которые перебирает ветер, я всматриваюсь в лицо отца. Что пытаюсь найти? Сомнение? Сожаление? Печаль?

Я ведь все-таки кровь от крови его…

Отец хмурится: он ждать не любит.

Но отгорает закат, и отворяются ворота. Слепая старуха протягивает руку, и мой отец вкладывает в нее солнечный камень.

Плата.

Братья ставят у ног слепой сундук с золотым песком.

– Иди! – Ерхо Ину толкает меня, и тонкие пальцы старухи, сухие, как прошлогодние ветки, обвивают запястье. Теперь не сбегу.

Не вывернусь.

У ворот я все-таки оборачиваюсь, хотя перед этим давала себе слово, что не буду этого делать. Я вижу спину отца, и алый плащ, и руку, и плеть в ней… И на что я вообще надеялась?

За воротами темнота. И расшитая повязка, которую протягивает слепая, не нужна. Но кто я, чтобы спорить с Проводницей? Надеваю, добровольно принимая слепоту в угоду Кеннике. Иду. Шаги крадет пустота. Эха нет, но есть ощущение бесконечности.

Вниз.

Шелест воды. И беззвучное касание нетопыриного крыла. Я вскрикиваю, но пальцы на запястье сжимаются, предупреждая: не стоит тревожить покой этого места.

Мы идем.

Все время прямо.

Все время вниз.

И наверное, вскоре дойдем до самих подземных родников, в которых варится черное болотное железо. А может, и того ниже.