Если я останусь - Форман Гейл. Страница 20

Но я не злилась. Мое сердце колотилось так, будто Ким объявила, что моя семья выиграла в лотерею, и вот-вот скажет, сколько именно. Я смотрела на подругу, на ее встревоженные глаза, так предательски противоречащие бравой ухмылке, и меня переполняла благодарность за то, что я дружу с человеком, который зачастую понимает меня лучше, чем я сама. Папа спросил, хочу ли я поехать, и, когда я стала говорить о деньгах, велел не беспокоиться об этом. Хочу ли я поехать? Я хотела — больше всего на свете.

Три месяца спустя, когда папа привез меня в унылый пустынный уголок острова Ванкувер, я уже была не столь уверена в своем желании. Место выглядело как типичный летний лагерь: бревенчатые домики в лесу, байдарки на пляже. Там было около пятидесяти детей — судя по их приветственным воплям и объятиям, давно знакомых друг с другом. Я же никого не знала. В первые шесть часов со мной никто не разговаривал, кроме помощника директора лагеря, который проводил меня к домику, показал мою кровать и махнул рукой в сторону столовой, где в тот вечер мне вручили тарелку чего-то непонятного, оказавшегося мясным рулетом.

Я скорбно пялилась в тарелку, изредка поглядывая на пасмурный серый вечер за окном. Я уже скучала по родителям, по Ким и особенно по Тедди. У него как раз начался самый забавный период, он хотел пробовать все новые вещи, постоянно спрашивал: «А это что?» — и изрекал уморительнейшие сентенции. В день перед моим отъездом он сообщил мне, что хочет пить «на девять десятых», и я чуть не описалась со смеху. Тоскуя по дому, я вздохнула и начала возить сомнительный на вид рулет по тарелке.

— Не волнуйся, здесь не каждый день идет дождь. Только через день.

Я подняла глаза. Рядом стоял хитроглазый мальчишка, на вид не старше десяти лет. Белобрысая голова его была острижена ежиком, а на носу красовалось созвездие веснушек.

— Догадываюсь, — сказала я. — Я сама с Северо-Запада, хотя когда я уезжала сегодня утром, там было солнце. Меня больше волнует этот рулет.

Мальчик рассмеялся.

— Он лучше не станет. Но арахисовое масло и джем всегда хороши, — сказал он, указав на стол, где полдюжины детей мастерили себе сэндвичи. — Питер. Тромбон. Онтарио, — представился он.

Как я потом узнала, это было стандартной формулой знакомства во «Франклине».

— О, привет. Я, видимо, Мия-виолончель-Орегон.

Питер сказал, что ему тринадцать и он здесь уже второе лето; почти все начали в двенадцать, поэтому и знали друг друга. Из пятидесяти учащихся около половины играли джаз, а остальные — классику, так что группа получалась небольшая. Виолончелистов кроме меня было только двое, один из них — долговязый рыжеволосый парень по имени Саймон, которого Питер подозвал, помахав ему рукой.

— Ты будешь подавать заявку на концертный конкурс? — спросил меня Саймон, как только Питер представил меня как «Мию. Виолончель. Орегон».

Саймон был «Саймон. Виолончель. Лестер», последний оказался городом в Англии. Компания собралась вполне интернациональная.

— Сомневаюсь. Я даже не знаю, что это такое, — ответила я.

— Ну, ты ведь знаешь, что мы все играем в оркестре в финальной симфонии? — спросил меня Питер.

Я кивнула, хотя на самом деле имела об этом весьма смутное представление. Папа всю весну зачитывал вслух какие-то сведения об устройстве лагеря, но мне было важно только то, что я встречусь там с другими классическими музыкантами. На подробности я особенного внимания не обращала.

— Это симфония конца лета. На нее приезжают отовсюду, это довольно большое событие. Мы, самые младшие, участвуем во всяких забавных вставных номерах, — пояснил Саймон. — Но еще выбирают одного музыканта из лагеря, и он играет с профессиональным оркестром и выступает с сольным номером. В прошлом году я почти выиграл, но потом победа досталась одному флейтисту. Это мой предпоследний шанс перед выпуском. Струнным уже давненько не удавалось выиграть, а Трейси, третья из нашего маленького трио, не будет пытаться. Она больше для удовольствия играет, хорошо, но не слишком серьезно. А ты, я слышал, такая серьезная.

Я серьезная? Уж не настолько, если чуть не бросила.

— Где ты это услышал? — спросила я.

— Учителя прослушивают все заявочные записи, вот слухи и просочились. Твоя запись точно была очень хорошая. На второй год обычно уже не берут. Так что я надеялся на сильного соперника, чтобы тянуться за лидером, так сказать.

— Эй, дай девушке шанс, — запротестовал Питер. — Она еще только попробовала мясной рулет.

Саймон сморщил нос.

— Прошу прощения. Но если ты захочешь пошептаться насчет прослушивания, я готов, — и он удалился в направлении кафе-мороженого.

— Извини Саймона. У нас года два не было классных виолончелистов, так что он в восторге от свежей крови. Чисто эстетически. Он голубой, хотя, может, и нет — с ними, англичанами, не поймешь.

— А, понятно. Но что он такое сказал? В смысле, он что, хочет, чтобы я с ним соревновалась?

— Конечно хочет. В этом же весь кайф. Ради этого мы все здесь, в лагере посреди мерзкого мокрого леса, — сказал Питер, указывая за окно. — И ради изумительной кухни, конечно. — Он посмотрел на меня. — Разве ты здесь не для этого?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Я никогда не играла с такой кучей народа, да еще такого серьезного народа.

Питер почесал ухо.

— Правда? Ты же сказала, что приехала из Орегона. А с «Портленд челло проджект» ты когда-нибудь играла?

— С кем с кем?

— Ну, такой авангардный виолончельный коллектив. Очень интересные работы.

— Я живу не в Портленде, — буркнула я, смущенная тем, что даже не слышала ни о каком «Челло проджект».

— Ладно, а с кем ты тогда играешь?

— С другими людьми. В основном со студентами из университета.

— А в оркестре? Или в ансамбле камерной музыки? В струнном квартете?

Я покачала головой, припомнив, что как-то раз одна из моих учительниц-студенток приглашала меня поиграть в квартете. Я отказалась, потому что играть вдвоем с ней было одно, а с совершенно незнакомыми людьми — другое. Я всегда полагала, что виолончель — одиночный инструмент, но теперь вдруг задумалась: может, это я одиночка?

— Хм. А как ты вообще можешь хорошо играть? — удивился Питер. — То есть я не хочу показаться хамом и козлом, но разве не так становятся хорошими музыкантами? Это как теннис. С неумехой в конце концов начинаешь пропускать удары или играть расхлябанно, но с асом вдруг оказываешься у сетки и подаешь отличные мячи.

— Я и не знала, — сказала я Питеру, чувствуя себя ужасно замшелой и скучной. — В теннис я тоже не играю.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Я так и не поняла, зачем на пляже лежали байдарки, — времени на развлечения здесь не было. За день я совершенно выматывалась. Подъем в шесть тридцать, завтрак в семь, по три часа утром и днем на самостоятельные занятия, и репетиция оркестра перед ужином.

Раньше я никогда не играла больше чем с одним или двумя музыкантами, так что первые дни в оркестре для меня были сплошным хаосом. Музыкальный директор лагеря, он же и дирижер, с огромным трудом всех рассадил, а потом из кожи вон лез, чтобы заставить нас сыграть простейшие пьесы более-менее в такт. На третий день он принес колыбельные Брамса. В первый раз они прозвучали отвратительно. Инструменты не столько сочетались, сколько сталкивались, словно камешки, попавшие в газонокосилку.

«Ужасно! — завопил дирижер. — Как вы надеетесь играть в профессиональном оркестре, если не можете удержать ритм в колыбельной? Еще раз!»

Примерно через неделю все начало приобретать форму, и я впервые почувствовала себя винтиком в машине. Это помогло мне услышать виолончель совершенно по-новому: как ее низкие ноты согласуются с высокими нотами альта, как она создает опору для деревянных духовых на другой стороне оркестровой ямы. И хотя можно подумать, что, будучи частью группы, позволительно немного расслабиться, меньше заботиться о своем звучании в общем потоке, все ровно наоборот.