Валькирия - Семенова Мария Васильевна. Страница 75

Случись что с вождём, новогородцев мы вырежем до человека. Там, на кургане, когда будут засыпаны угли. Руки сводило на рукояти меча: может, там уже зарубили дядьку и братьев, не возмогших отбиться дроворубными топорами, и с хохотом ловили по полю женщин… так баяла мне сквозь плач корелинка Огой…

Смыкались тусклые сумерки, подступала новая ночь. Ночь перед Самхейном. Я поняла наконец, что высчитывал на пальцах Плотица и почему он не хотел отпускать воеводу. Ночь перед Самхейном, когда лучше не задерживаться в пути и не оглядываться на шум шагов за спиной… Я видела: никого не боявшимся кметям было не по себе.

– Да где ж они там! – не вынеся, смерил палубу деревянной ногой измучившийся Плотица. Вот тогда я вылезла из-под полога и отряхнула с меховых штанов снег. Я сказала:

– Позволь, я схожу гляну, что с ними стряслось.

Воины заворчали, а кормщик сжёг меня взглядом:

– Вот что, девка…

Я сказала сквозь зубы:

– Я в другом месте девка, а здесь я кметь. И пусть тот лает на меня, от кого я на лыжах не убегу.

Ядовитый Блуд засмеялся:

– Всё верно, Плотица, даже тебе её не догнать.

Дружный хохот на миг разогнал обступившие тени… Плотица оглядывался, не зная, гневаться или шутить, а я твердила своё:

– Меня Лешие знают, и Болотники, и Водяной. Я тут ёлку от ёлки ощупью ведаю. Схожу и приду, не впервой небось… Да ничего со мной не случится!

– Одна, что ли? – насторожился Блуд. – Одну не пущу!

– Нет, брат, – покачала я головой. – Ты здесь не родился. Пойдёшь, оба пропадём.

– Говорят, в Самхейн парни девками рядятся, – подал голос кто-то из воинов. Я сказала:

– А пробовал ты, Плотица, просунуть руку в кувшин? Твоя застрянет, моей просторно покажется.

– Выдерет мне бороду воевода… – простонал кормщик. Как был бы он рад, если бы тот вдруг вернулся да и ухватил его за честную бороду. Он попросил почти: – Подождём.

– Чего ждать, – сказала я с досадой, но села послушно. Тридцати храбрецам непросто смириться, что девка никчёмная выполнит дело им не по могуте. Ночь, когда нечисть рыщет на воле, чужая чёрная ночь в стонущем от ветра лесу. Но в этой ночи за меня встанут Лешие, ещё не слёгшие в спячку, растопырят сухие сучья деревья, Болотник даст пробежать, а погонится кто, продышит лунки во льду, схватившем трясину… Я здесь своя.

Я достала кошель и вытряхнула кольчугу, завещанную Славомиром. Надёжная была кольчуга, хороший заслон и от нечисти, и от шальной стрелы. Я надела её под тёплую куртку и затянула ремень. Привязала за спину меч, надела тетиву на дедушкин лук, пристегнула чехол с топориком. Вынула лыжи.

– Перун храни тебя, дитятко, – сказал наконец Плотица. Обнял меня. И поцеловал в лоб: – Поспешай!

7

Я шла на лыжах ночным заснеженным лесом, и луна то пряталась в тучах, то обливала деревья зеленоватым мертвенным светом. Всё это уже было со мной. Много раз я так возвращалась зимой после охоты. Я держала руку у пояса, на рукояти длинного боевого ножа. Никто не застанет меня врасплох.

Я бежала по следу и не боялась его потерять, несмотря на начавшуюся позёмку: лыжи Гренделя продавили снег до травы, до зелёного густого брусничника. К тому же воевода и кметь не удалялись от берега, чтобы не заблудиться…

Довольно скоро я нашла место, где они попали в засаду.

Я выбралась на поляну, и позёмка обняла мои колени, сухо шурша… Я увидела человека, наполовину вросшего в кровавый сугроб, и сердце остановилось. Мне кинуться бы – но взяла своё вкоренившаяся воинская привычка. Сперва я уверилась, что нету новой засады, и лишь тогда подошла.

Это был Грендель, совсем мёртвый и неподвижный. Опрокинутый навзничь, он держал меч в левой руке, потому что правой не было по плечо, он сражался им ещё какое-то время, и на лице застыла не мука, не ярость битвы, а счастье. Он наконец ушёл с побратимом. Он положил жизнь за единственного человека, которого любил…

Ужас вздёрнул меня с колен, метнул по сугробам – искать зарубленного воеводу. Но не было воеводы. Лишь жуткие пятна крови по всей поляне до берега. Волосы приподняли шапку, я в два прыжка подлетела к краю камышей, ожидая увидеть его сапоги торчащими из дымной чёрной воды… Нет. Тоненький припорошённый ледок у прогалины в прибрежных ракитах был цел, только посередине протоки темнел узкий, длинный пролом, словно бы туда метнули с размаху что-то тяжёлое…

Я опять нагнулась к следам, луна мне помогала. Вот здесь стоял воевода, расшвыривая врагов. Его обложили, как вепря, которого злобная свора рвёт со всех сторон, пока хозяин подбегает с копьём. Сколько их было? Не меньше десятка, и они отлетали визжащими псами, ломая с треском кусты. Вот здесь он свалился, и золотая полоска вдоль лезвия вспыхнула в сумерках прощальным огнём, проламывая лёд посередине протоки… Я окинула взглядом деревья: осины да ёлки, берёз не было… Вот глубокие борозды и опять кровь, где его тащили по снегу… Что же дальше? Связали верёвками, заперли в холодной клети? Или утешили раны, за стол с собой посадили, как он их в Нета-дуне сажал?

Колени дрожмя дрожали, так властно звал меня ясно видимый след. Я превозмогла себя и возвратилась к мёртвому Гренделю. Если бы он протрубил в рог, может, мы ещё услышали бы. Но когда приспело время трубить, побратим уже шёл к нему в серебристых струях позёмки, и Грендель не вспомнил о роге и не разобрал, что кричал ему воевода… рванул зубами кожу щита и со смехом кинулся на врагов, и пена шла изо рта, замерзая на бороде… больше не будет обидно задирать меня и надсаживать ворот рубахи, почёсывая волосатую грудь…

Если бы воевода сразу послал меня на вороп, я бы ныне вернулась уже на корабль и рассказывала, что делалось в деревне и где ждёт засада на берегу…

Луна померкла за тучами, а когда забрезжила снова, звериный охотничий нюх остерёг меня, предупреждая, и я оглянулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как возле края поляны, между кустов, из позёмки и лунного света бесшумно выткался волк. Глаза у него горели, как две свечи. Могучий, стремительный зверь в серо-серебряной шубе смотрел на меня, принюхиваясь и держа на весу переднюю лапу. Переднюю правую.

Ночь перед Самхейном, когда нет невозможного…

Язык высох в гортани, имя так и не выговорилось. Я поникла на оба колена, протягивая руки. Молчан. Молчанушка… Сейчас вздыбит шерсть на загривке и попятится, огрызаясь, не признавая меня…

Мне показалось, он очень медленно взмыл над сугробами и поплыл ко мне над струящимся снегом, над змеями летучей позёмки… ударил лапами в грудь, опрокинул, вмял в снег и со щенячьим визгом принялся умывать языком. Я что было сил обняла его, я вжималась лицом в родную тёплую шерсть, слёзы лились ручьём.

– Мне-то оставь хоть поцелуй, – прозвучал рядом голос, знакомо привыкший к весскому говору. Ярун стоял надо мной, уперев руки в колени. При нём был меч в ножнах и лук, а из-под полы глядела кольчуга. Так снаряжаются не на охоту.

– Ты откуда здесь?.. – спросил побратим, когда кончили ломать рёбра друг другу.

Не было времени для долгих бесед, но я всё-таки помянула о гибели Славомира и о рождении сыновей:

– Вождь жалел, что прогнал тебя… и она тоже жалела.

Я не называла имён, чтобы не подслушал кто-нибудь, незримо подкравшийся по сугробам. Молчан стоял рядом, прижавшись боком к бедру. Я не знаю, чего больше принесла Яруну моя короткая повесть, радости или горя.

– Дядька твой загодя лесом ушёл, к кузнецу, – сказал он, когда я поведала о Гренделе и о двухдневной погоне. – Мои упредили.

Он, оказывается, вправду взялся учить молодых ребят ратному делу. И выучил на славу. Быстроногие парни вмиг принесли весть о чужом корабле, и Ярун тотчас разослал их по жилым дворам: бабам прятаться в крепи лесной, охотникам с луками и топорами – к нему. Поутру соберутся, где оговорено, пойдут теребить пришлецов. Сам Ярун побежал взглянуть на нашу деревню, где, как донесли, причалил корабль, а потом, увидев лыжню, решил посмотреть, куда это незваные гости ходили. Вот так мы и встретились.