О бедном Кощее замолвите слово - Громыко Ольга Николаевна. Страница 12
– Тебя заставлять – себе дороже. – Отвечает Кощей, из-за стола вставая. – Потом сраму не оберусь, коль при басурманах и мне шиш сложишь. Сиди дома, воля твоя.
Дался ему этот шиш!
Ушел Кощей, стряпуха на меня ворчит:
– Пошто Костюшу обидела? Не брал он прежде жен к басурманам, а за тебя, видать, беспокоится, как бы не случилось чего, пока он в отъезде.
– Или похвастаться решил, какая у него жена молодая да красивая! – Упираюсь я, а самой лестно, да и на басурман живых поглядеть хочется.
Распахнула я окошко, смотрю – Кощей уже на коня вскочил, поводья подбирает. Не поспею спуститься, один уедет! Перегнулась я через подоконник, крикнула вдогонку:
– Стой, погоди, я передумала! При басурманах, так и быть, ничего складывать не буду!
Услыхал Кощей, вытянул Пашу плеткой вдоль зада лощеного, осерчал конь-огонь, скакнул до самого оконца, я только пискнуть и успела, как супруг меня, чисто морковку из гряды, из терема выдернул и к себе на колени пристроил.
Конь бежит – земля дрожит, из камней искры высекает, реки с маху перелетает, хвостом следы заметает, ворчит недовольно сквозь узду железную:
– Вше-то шебе, хожаин, жуки жажпушкать, я пы и так допрыгнул…
Кощей перед конем извиняться не спешит, посмеивается:
– Тебе, Пашка, хворостину не покажи – с места не стронешься.
Всхрапнул конь обиженно, да как припустит напоказ – у меня коса колом назад встала!
Кощей коня осаживает, плеткой охаживает:
– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, куда тебя черти несут, не ровен час, сызнова споткнешься, потом оправдываться будешь!
– Ну ты и жлопамятный, хожаин! – Ржет конь, на трусцу переходя. – У меня, может, дар вешшый – шпотыкатша, когда дома што неладно! Вшпомни – как я шпоткнусь, так в тереме труп и шышшут!
– Будет врать-то, Паша, ты через раз спотыкаешься! По тебе судить – у меня окромя жен вся челядь разом с дружиной перемерла!
– Ну, не вшегда шрабатывает, а так – вешшый! – Не сдается конь.
Засмеялась я, перебранку их слушая, тут Кощей мне и говорит:
– Я тебя, Василиса, об одном попрошу – в тереме измывайся надо мной, как хочешь: вареники соли, супружеским долгом попрекай, при челяди бранись, ночами спать не давай, но у басурман, будь добра, веди себя тише воды, ниже травы. А то решат басурмане – если Кощей с одной женой управиться не может, то и нам он не указ.
Сказал – как из ушата водой студеной окатил. И не думала я над ним измываться!
– Один только вареник и присолила, знать не знала, кому он достанется! И жар-крысу в терем не приносила! А бранится ты первым начал!
– …и перечить тоже дома будешь. – Добавляет Кощей невозмутимо.
– Ах, так? Могу и вовсе рта не раскрывать!
– Ох, и возрадовался бы я, да что-то не верится, – посмеивается муж.
Я только глазами на него сверкнула – мол, плохо же ты меня знаешь!
Пашка туда же:
– Пошпоим, хожаин? И шашу не выдегжит!
– Ты скачи давай, кляча ледащая! Как бы это мне еще с тебя эдакий обет взять, а?!
То не туча черная на землю тень бросила – стоит во степи орда басурманская, куда ни глянь – все шатры бессчетные, табуны коней неоглядные, басурман полчища несметные. Увидали нас – да как завоют, заскачут, сабельками кривыми затрясут! Я к Кощею прижалась, а он поясняет тихонечко:
– Басурмане почет нам выказывают, хуже, кабы молчали…
Дивлюсь я на басурман: затылки выбритые, глаза раскосые, усы ниже бороденок жидких свисают. На всех платье долгополое, полосатое, как батюшкин халат банный, шапки высокие, мехом отороченные, по виду – мяукал тот мех когда-то.
Встал конь, как вкопанный, двадцати саженей до самого богатого шатра не доехали. Спешился Кощей, меня ссадил. Выходит из шатра главный басурманин, хан по-ихнему – шапка на нем белая, красной лисой опушенная, червленые сапоги жемчугом расшиты, чекмень соболем подбит. По-лукоморски с запинкой изъясняется:
– Ай-ай, какой важный гость наш орда пожаловал! Здравствуй тысяча лет, великий шаман Кощей!
Басурмане перед ханом так на землю и повалились, лицами в нее уткнулись, глаз поднять не осмеливаются.
– И тебе многие лета, хан басурманский. – Неспешно отвечает Кощей, колен не преклоняя, взгляда гордого не отводя. Гляжу я на него – поневоле любуюсь: экий у меня муж статный да отважный, перед самим ханом шапки не ломит. Таким мужем и перед подружками похвалиться не зазорно, это тебе не Муромец – за тем знай следи, чтобы перед гостями не зевнул али промеж ног не почесался. – Дело у меня к тебе великое, разговор нешуточный.
А хан и сам прекрасно знает, чего Кощею от него надобно, но виду не кажет:
– Ай-ай, дорога долгий, солнце жаркий, какой-такой дела на усталый голова? Заходи в шатер, дорогой гость будешь! Будем кумыс пить, жареный мясо есть, мой жена песни слушать, потом дело говорить. Заходи, и персика своего с собой веди! Ай-ай, какой женщин! Кобылица степной, кошка дикий, кумыс пенный! У кого ограбил? – скажи по секрету, да?
Смутился Кощей, я хихикаю, глазки скромно потупивши, хан же все не унимается:
– Продай, а? Десять кобылица даю белый, десять рыжий, десять черный и мой старый первый жена в придача!
Кощей на «старый жена» мельком глянул – едва на ногах удержался.
– Извини, хан басурманский, у нас в Лукоморье женами меняться не принято – примета плохая.
Поверил хан, языком огорченно зацокал.
– Ай-ай, слово гость закон, сердце хозяин печаль! Заходи шатер, будем печаль кумыс топить!
Кощею топить нечего, да отказываться неудобно. Пошли мы за ханом в шатер. Пашка вслед шипит змеей подколодной:
– Только шмотрите, будут мяшом угошшать – не кушайше, у башурман энтих нишего швятого нет…
В шатре у хана ни столов, ни стульев, только подушки по всему полу разбросаны да на коврике плетеном цельное блюдо мяса печеного дымится, виду дивного – не свиное и не коровье, отродясь такого не пробовала. Хан на подушку сел, ноги хитро заплел, в ладони трижды плеснул. Засуетились жены ханские, одна мужа каким-то веником обмахивает, вторая чашу подает, третья из горшка фарфорового с ручкой ту чашу кумысом наполняет. Кощею не привыкать, сел напротив хана и ноги по-басурмански сложил, а я все никак – то одна нога выпрямится, то другая завернется. Только заплела как следует – чую, на спину валюсь! Едва-едва удержалась, как буду вставать – не знаю, ноги накрепко перепутались.