Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария. Страница 19

– Дождь, – проговорила она. – Я выезжала из Вены – шел дождь. Проснулась в Цюрихе – по-прежнему дождь. А теперь здесь… – Она задернула портьеры. – Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.

– Так кажется всегда, когда ты еще молод.

– Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?

– Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот и все.

Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.

– Хорошо, что я снова здесь, – сказала она. – Вена стала безрадостной казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже, Равик. Австрийский нацист – мне это казалось противоестественным. Но я сама видела их.

– Ничего удивительного. Власть – самая заразная болезнь на свете.

– Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась. Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна, который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар был якобы слишком велик. – Кэт скривила губы. – Гонорар, уплаченный мною, а не им.

– Вот и радуйтесь, что избавились от него.

– Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.

– Дешево, – сказал Равик. – Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.

– Он ничего не получил. – Кэт подняла голову. У нее было узкое, безукоризненно очерченное лицо. – Я высказала ему все, что думаю, о нем, о его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. – Она рассмеялась. – Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить мне препятствия.

Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о какой-то другой планете.

– Меня удивляет, что Бернштейну до сих пор разрешают практиковать, – сказал он.

– Больше не разрешают. Он принял меня тайком, после первого кровотечения. Счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста… – Ее всю передернуло.

Равик встал.

– Мне нужно идти. После обеда Вебер еще раз посмотрит вас. Только для проформы.

– Знаю. И все же… на этот раз мне страшно.

– Но послушайте, Кэт… Ведь не в первый раз… К тому же это менее опасно, чем операция аппендицита, которую я сделал вам два года назад. – Равик бережно обнял ее за плечи. – Вы были первым человеком, которого я оперировал в Париже. Это как первая любовь. Я буду очень осторожен. К тому же вы мой талисман. Вы принесли мне счастье. Вы и впредь должны мне его приносить.

– Да, – сказала она и с благодарностью посмотрела на него.

– Хорошо. Прощайте, Кэт. В восемь вечера зайду за вами.

– Прощайте, Равик. Сейчас я пойду к Мэнбоше и куплю себе вечернее платье. Надо избавиться от этой усталости. И от ощущения, будто я попала в паутину. Ох, уж эта мне Вена, – сказала она с горькой усмешкой. – Город грез…

Равик спустился в лифте и пошел через холл мимо бара. В холле сидело несколько американцев. Посредине стоял стол, а на нем – огромный букет красных гладиолусов. В тусклом рассеянном свете они напоминали запекшуюся кровь, лишь подойдя ближе, он увидел, что цветы совсем свежие.

На втором этаже отеля «Энтернасьональ» все шло ходуном. Двери многих номеров были распахнуты настежь, горничная и коридорный очертя го – лову носились из комнаты в комнату, а хозяйка стояла в коридоре и командовала ими.

Равик поднялся по лестнице.

– В чем дело? – спросил он.

Хозяйка была сильной женщиной с могучим бюстом и маленькой головкой с короткими черными кудряшками.

– Испанцы уехали, – ответила она.

– Знаю. Но зачем же так поздно убирать комнаты?

– К утру понадобятся.

– Новые немецкие эмигранты?

– Нет, испанцы.

– Испанцы? – переспросил Равик, не сразу поняв, что она имеет в виду. – Как же так? Ведь они только что уехали.

Хозяйка посмотрела на него черными блестящими глазами и улыбнулась. В ее улыбке отразилось простецкое знание жизни и бесхитростная ирония.

– Зато другие возвращаются, – сказала она.

– Какие другие?

– Ну, их противники, разумеется. Так ведь всегда бывает. – Хозяйка крикнула что-то горничной, убиравшей комнату. – У нас старый отель, – произнесла она не без гордости. – И наши гости охотно приезжают обратно. Они уже дожидаются своих прежних комнат.

– Уже дожидаются? – удивился Равик. – Кто дожидается?

– Господа из враждебного лагеря. Многие из них уже жили здесь. С тех пор прошло немало времени, и кое-кого, конечно, убили. Но остальные находились в Биаррице и в Сен-Жан-де-Люз, дожидаясь, пока освободятся комнаты.

– Разве они уже были у вас?

– Но, мсье Равик, помилуйте! – Хозяйка удивилась такой непонятливости.

– Конечно, были. При диктаторе Примо де Ривера. Тогда им пришлось бежать, и они жили у нас. Когда Испания стала республиканской, они вернулись домой, а сюда прибыли монархисты и фашисты. Теперь их у нас почти нет. Уехали, а республиканцы снова приезжают. Разумеется, те, кто уцелел.

– Верно. Об этом я не подумал.

Хозяйка заглянула в одну из комнат. Над кроватью висела цветная литография с изображением короля Альфонса.

– Жанна, сними его! – крикнула хозяйка.

Горничная принесла портрет.

– Так. Поставь сюда.

Хозяйка прислонила портрет к стене и пошла дальше. В следующем номере висел портрет генерала Франко.

– Этого тоже. Поставь рядом с Альфонсом.

– А почему, собственно, испанцы, уезжая, не взяли портреты с собой? – спросил Равик.

– Когда эмигранты возвращаются на родину, они редко берут с собой портреты, – объяснила хозяйка. – На чужбине эти портреты утешают. А когда возвращаешься, они уже не нужны. Возить с собой громоздкие рамы неудобно, да и стекло легко бьется. Портреты почти всегда остаются в отелях.

Она прислонила к стене в коридоре еще два портрета жирного генералиссимуса, еще одного Альфонса и небольшой портрет генерала Кейпо де Льяно.

– Святых трогать не надо, – решила она, заметив на стене красочную репродукцию Мадонны. – Святые держат нейтралитет.

– Не всегда, – сказал Равик.

– В тяжелые времена у Бога всегда есть какой-то шанс. Не раз я уже видела здесь атеистов за молитвой. – Энергичным жестом хозяйка поправила свою левую грудь. – А вам разве не приходилось молиться, когда вас брали за горло?

– Конечно. Но я ведь не атеист. Я просто маловерующий.

Появился коридорный с целой охапкой портретов

– Хотите переменить декорации? – спросил Равик.

– А как же? В нашем деле требуется большой такт. Иначе никак не завоюешь добрую славу. Особенно если имеешь дело с такими клиентами, как наши; они, откровенно говоря, крайне щепетильны в таких вопросах. Кому понравится, если со стены на тебя гордо взирает намалеванный яркими красками смертельный враг, да еще в золотой рамке? Разве я не права?

– Стопроцентно.

Хозяйка обратилась к коридорному:

– Адольф, поставь портреты сюда. Или лучше к стене, там светлее, пусть стоят рядышком, чтобы их было хорошо видно.

Коридорный пробурчал что-то себе под нос и занялся подготовкой экспозиции.

– А сейчас что вы развесите в комнатах? – не без интереса спросил Равик. – Оленей, пейзажи, извержение Везувия и все такое прочее?

– Только если не хватит старых портретов.

– Каких старых?

– Тех, что висели тут раньше. Эти мсье оставили их здесь, когда пришли к власти и вернулись на родину. Вот посмотрите.

Она указала на левую стену коридора, где уже были расставлены новые портреты. Они выстроились в ряд – как раз напротив тех, что вынесли из комнат. Здесь были два портрета Маркса, три портрета Ленина, из которых один был наполовину заклеен бумагой, несколько небольших, вставленных в рамку портретов Негрина и других руководителей республиканской Испании, портрет Троцкого. Эти портреты были скромны, не бросались в глаза, не блистали красками, орденами и эмблемами, как все эти помпезные альфонсы, франко и примо де ривера, стоявшие визави вдоль правой стены. Два мира молча уставились друг на друга в тускло освещенном коридоре, а между ними прохаживалась хозяйка французского отеля, наделенная тактом, опытом и иронической мудростью галльской расы.