Реквием - Оливер Лорен. Страница 4

Я радовалась, когда этих заразных казнили. Некоторые возмущались, что инъекция смертельного препарата — слишком гуманно для осужденных террористов, но я видела в этом важное послание: мы не злы. Мы рассудительны и сострадательны. Мы выступаем за справедливость, структурность и организацию.

А противостоят нам неисцеленные, несущие хаос.

— Просто отвратительно! — говорит мать. — Если бы мы сразу же начали бомбардировки, как только… Тони, осторожно!

Тони бьет по тормозам. Раздается визг шин. Меня швыряет вперед, и я чуть не врезаюсь лбом в подголовник переднего кресла, прежде чем ремень безопасности отбрасывает меня назад. Слышится глухой удар. В воздухе пахнет чем-то вроде жженой резины.

— Черт! — вырывается у матери. — Черт! Что за?..

— Прошу прощения, мэм. Я ее не заметил. Она выскочила откуда-то из-за мусорных баков…

Перед машиной стоит юная девушка; ладони ее лежат на капоте. Волосы окаймляют худое узкое лицо, а глаза у нее огромные и перепуганные. Она кажется мне смутно знакомой.

Тони опускает стекло в окне. В машину проникает запах мусорных баков — их несколько, выстроившихся в ряд, — сладковато-гнилостный. Мать кашляет и прикрывает нос рукой.

— Эй, ты цела? — интересуется Тони, высунувшись из окна.

Девушка не отвечает. Она тяжело дышит. Взгляд ее скользит по Тони, по матери на заднем сиденье, а потом по мне. Меня словно током бьет.

Дженни. Двоюродная сестра Лины. Я не видела ее с прошлого лета. Она сильно похудела. И стала выглядеть старше. Но это точно она. Я узнаю вырез ноздрей, горделивый острый подбородок и глаза.

Она тоже меня узнает. Прежде чем я успеваю хоть слово сказать, Дженни отталкивается от машины и стрелой мчится через улицу. На спине у нее болтается старый, испачканный чернилами рюкзак — потрепанный, принадлежавший еще Лине. Поперек кармана черными округлыми буквами выписано два имени, Лины и мое. Мы написали их на этом рюкзаке в седьмом классе, когда нам стало скучно на уроке. В тот день мы и придумали наше кодовое слово, нашу кричалку, которой мы потом приветствовали друг друга при встречах. Халина. Соединение наших имен.

— Ну вот ей же ей, достаточно уже взрослая девчонка, чтобы понимать, что нельзя выскакивать перед машиной! Она меня чуть до инфаркта не довела.

— Я ее знаю, — машинально произношу я. Мне до сих пор представляются огромные темные глаза Дженни и ее бледное исхудавшее лицо.

— В каком смысле — ты ее знаешь? — поворачивается ко мне мать.

Я опускаю веки и пытаюсь представить что-нибудь успокаивающее. Залив. Чаек, кружащих в синем небе. Потоки безукоризненно чистой белой ткани. Но вместо них я так и вижу глаза Дженни и ее заостренные скулы и подбородок.

— Ее зовут Дженни. Она двоюродная сестра Лины…

— Думай, что говоришь! — обрывает меня мать. Я запоздало осознаю, что мне не следовало ничего этого говорить. В нашей семье имя Лины хуже любого ругательства.

Много лет мама гордилась моей дружбой с Линой. Она видела в ней подтверждение своего либерализма. «Мы не должны судить о девочке по ее родственникам, — говорила она гостям, если те затрагивали эту тему. — Болезнь не передается генетически, эта идея устарела».

Когда Лина все же подхватила болезнь и сумела бежать прежде, чем ее успели исцелить, мать восприняла это как личное оскорбление, словно Лина сделала это нарочно, чтобы поставить ее в дурацкое положение.

«Все эти годы мы принимали ее в своем доме, — говорила она то и дело в никуда после побега Лины. — Хотя и осознавали, что рискуем. А ведь все нас предупреждали!.. Наверное, стоило нам тогда прислушаться».

— Она похудела, — произношу я.

— Тони, домой! — Мама снова откидывает голову и закрывает глаза, и я понимаю, что разговор окончен.

Лина

Я просыпаюсь посреди ночи, потому что мне снится кошмар. В нем Грейс застряла между половицами в нашей старой спальне в доме тетушки Кэрол. Снизу доносились крики: «Пожар!» Комната была полна дыма. Я пыталась высвободить Грейс, спасти ее, но ее руки выскальзывали из моих. Глаза жгло, дым душил меня, и я знала, что если не убегу, то умру. Но Грейс плакала и умоляла меня спасти ее, спасти…

Я сажусь. Я твержу про себя мантру Рэйвен — прошлое мертво, его не существует, — но она не помогает. Мне по-прежнему мерещится, как ручонка Грейс, мокрая от пота, выскальзывает из моей руки.

В палатке тесно. Дэни прижалась боком ко мне, а остальные три женщины свернулись за ней.

У Джулиана теперь своя палатка. Эдакая небольшая любезность. Ему дают время приспособиться, как давали его мне, когда я только-только пришла в Дикие земли. На это нужно время — чтобы привыкнуть к ощущению близости и к телам, постоянно сталкивающимся с твоим. В Диких землях нет личного пространства и не может быть никакой застенчивости.

Я могла бы присоединиться к Джулиану в его палатке. Я знаю, что он ожидал этого от меня после того, что мы с ним вместе пережили под землей — и похищение, и тот поцелуй. В конце концов, это я привела его сюда. Я спасла его и притащила за собой в новую жизнь, жизнь свободы и чувств. Ничто не препятствовало мне спать рядом с ним. Исцеленные — зомби — сказали бы, что мы уже инфицированы. Мы уже валяемся в своей мерзости, словно свиньи в грязи.

Кто знает? Может, они и правы. Может, чувства действительно сводят нас с ума. Может, любовь и вправду болезнь, и без нее нам было бы лучше.

Но мы выбрали иной путь. В конце концов, в этом и состоит смысл побега от исцеления — в свободе выбора.

Мы даже способны сделать неправильный выбор.

Мне никак не удается снова заснуть. Воздуха не хватает. Я выбираюсь из-под мешанины спальников и одеял и выкарабкиваюсь из-под полога палатки в темноту. Позади Дэни ворочается во сне и бормочет что-то неразборчивое.

Ночь холодная. Небо чистое, без единого облачка. Луна кажется больше обычного и заливает все серебристым сиянием, словно снегом припорашивает. Я стою минутку, наслаждаясь тишиной и спокойствием и любуясь посеребренными луной пиками палаток, низко опущенными ветвями с набухающими почками. Изредка где-то вдалеке ухает сова.

В одной из палаток спит Джулиан.

А в другой — Алекс.

Я двигаюсь прочь от палаток. Иду я к лощине, мимо потухшего костра — от него остались лишь обгоревшие куски древесины и несколько тлеющих углей. В воздухе до сих пор еле уловимо пахнет обожженными консервными банками и фасолью.

Я сама толком не знаю, куда иду. Уходить от лагеря глупо — Рэйвен тысячу раз предупреждала меня об этом. Ночью Дикие земли принадлежат животным. А еще ночью легче легкого заблудиться посреди леса. Но меня словно подзуживает что-то изнутри, и ночь такая светлая, ориентироваться нетрудно.

Я спрыгиваю в высохшее русло ручья, покрытое слоем камней и листьев и кое-где — останками прежней жизни: зазубренный металл банки из-под содовой, пластиковый пакет, детский ботинок. Я прохожу несколько сотен футов на юг, а потом дорогу мне преграждает огромный упавший дуб. Лежащий поперек ствол его настолько широк, что доходит мне до груди. Переплетение могучих корней возносится к небу, словно темные струи какого-то фонтана-шутихи.

Тут сзади раздается шорох. Я стремительно оборачиваюсь. Тень шевелится, обретая объем, и на миг у меня останавливается сердце: я беззащитна, без оружия, мне нечем обороняться от голодного зверя. Потом тень выходит на открытое место и оказывается парнем.

В темноте не видно, что его волосы — цвета осенней листвы, золотисто-каштановые с отблеском рыжины.

— А, это ты, — говорит Алекс. Это его первые слова, обращенные ко мне за четыре дня.

Я хочу сказать ему тысячу вещей.

Пожалуйста, пойми. Пожалуйста, прости меня.

Я каждый день молилась, чтобы ты был жив, пока не стало слишком больно надеяться.

Не надо меня ненавидеть.

Я по-прежнему люблю тебя.

Но вместо этого я говорю:

— Не спится.

Алекс наверняка помнит, что меня всегда мучили кошмары. Мы часто об этом говорили во время нашего лета в Портленде. Прошлое лето — меньше года назад. В голове не умещается, какой огромный путь я проделала за это время. Невозможно представить то пространство, что пролегло между нами.