Шарада (ЛП) - Доун Нирай. Страница 3

— Кольтон? Это ты? — несмотря на все то, что ей приходится пережить, ее голос зву-чит счастливо. Чувствует ли она запах смерти, как я? Тошнит ли ее от него, или она невос-приимчива к нему? Я такой придурок.

— Конечно, это я, мам. А ты ждешь прихода какого-то другого потрясающего молодо-го парня?

Я заворачиваю за угол и оказываюсь в ее гостиной. Шторы раздвинуты, открывая большое окно. Она всегда любила солнечный свет. А я постоянно удивляюсь, какого черта должно быть так солнечно.

Сидя в своем старом потрепанном кресле-качалке, мама смеется. На плечи накинут халат, который я купил ей на Рождество уже восемь лет назад. Он весь в дырках. Дурацкая вещь, которую нужно было давным-давно выкинуть, но она ничего не выбрасывает. Когда у тебя немного вещей, то ты заботишься о том, что у тебя есть.

Я наклоняюсь вперед и целую ее в лоб. При этом чувствую себя, как идиот, потому что мне приходится задерживать дыхание. Сегодня на ней нет шапочки, от ее волос остался лишь пушок.

— Как дела?

Когда я падаю в кресло рядом с ней, поднимается пыль.

— Не очень. А как ты сегодня? — ее голос скрипит, и она заходится кашлем. Черт по-бери, если мне не хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этого. Ага. Хороший же я сын. Она сделает для меня все, что угодно, а я едва могу находиться здесь и смотреть на нее.

— Как ты себя чувствуешь? — это более важный вопрос, чем мои дела.

Когда-то ее волосы были светлыми и блестящими. Помню, как люди говорили, что они похожи на солнечный свет. Может, поэтому она любит так широко раздвигать шторы. Зима будет тяжелой. Возможно, ее уже не будет…

— Отлично, — мама скрещивает руки на груди.

Я закатываю глаза. Ну да. Как она может чувствовать себя отлично? Она же умирает. Врачи говорят, что может пройти как неделя, так и три месяца. В этом никогда нельзя быть уверенным. Дерьмовый ответ, если спросить меня. Они же врачи. Разве они не должны знать? Если они могут сказать тебе, что ты умрешь, то должны сокращать твою жизнь не-много лучше.

— Мам…

— Кольтон, — отвечает мне она, ее губы складываются в улыбку. — Расскажи мне об учебе. Как твои занятия?

Дерьмово. Ненавижу их. Они не так важны, как то, что происходит с тобой.

— Здорово. Прошло всего две недели.

Каждый год одно и то же. Ее заботит только это, и каждый раз она только об этом и говорит, от чего мне кажется, что я взорвусь. Я не должен беспокоиться об оценках. Я дол-жен беспокоиться о ней, делая все возможное, черт возьми. Вот почему я делаю то, что де-лаю.

Мама снова улыбается мне, в глазах застыла смесь радости и боли. Этот взгляд разъе-дает меня изнутри, прожигает насквозь, как рак сжигает ее тело, разрушая все видимое. Она дотрагивается до моей ноги. Боже, у нее такие тонкие пальцы.

— Не могу поверить, что мой сын учится на предпоследнем курсе колледжа. Ты так быстро стал мужчиной. Я всегда знала, что у тебя все получится, Кольтон.

Теперь мое заболевание — это вина. Потому что я не вижу смысла. Потому что мне всегда было наплевать на учебу в колледже. Я знаю, кто я и чего могу достигнуть, и никакой дурацкий диплом не изменит этого. Или ее? Она всегда хотела этого для меня. Ее мать во время беременности употребляла крэк, но, родившись, она все равно выжила. Кочуя из од-ной приемной семьи в другую, она выжила. Она всегда знала, кто была ее мать: бросившая среднюю школу, сбежавшая из дома наркоманка. Моя мама же не употребляла наркотики, но она рано забеременела мною, как и ее мать. Бросила среднюю школу. Ничего не напоми-нает?

Большая часть моих дерьмовых денег поступает от того, что стало причиной всех ее проблем. От наркотиков.

Она пережила все. Не позволив этому сломить себя. Работала, не покладая рук. При-няла моего придурка-отца, когда он вернулся в нашу жизнь, и пыталась быть мне матерью и отцом, когда он ушел.

Все, чего она хотела для меня, — окончание средней школы. Чтобы я пошел в кол-ледж, будто это дерьмо собачье что-то изменит.

— Да в этом нет ничего такого, мам.

Я сжимаю ее руку, поэтому она не видит, что я злюсь, но делаю это осторожно, чтобы не сделать ей больно.

— Нет, есть.

Она заболела, когда я учился в выпускном классе средней школы, и все произошло так быстро. Я пообещал ей, что если она поправится, то я сделаю все, что она захочет. Что я поступлю в колледж. Мы одновременно подали заявления на стипендию и финансовую по-мощь, и ей действительно становилось лучше. Мы думали, что у нее появилось больше шан-сов, но к тому времени я был в растерянности. Ведь я дал ей обещание и знал, что оно зна-чит для нее гораздо больше, чем ее собственная жизнь.

Спустя три года, я все еще в колледже, но на этот раз она действительно умирает. Все, что она хочет знать, закончу ли я учебу — будто листок бумаги сможет окупить все старания.

— Во сколько Мэгги приходит домой? — можно спокойно сменить тему. Мэгги — бывшая мамина сиделка, с которой они стали подругами. Сейчас они — соседки по комнате, а та ухаживает за мамой. Из хосписа приходят, чтобы проведать ее, и то, что Мэгги все вре-мя здесь, очень помогает. Мы изо всех сил стараемся застраховать свои жизни, но когда ты умираешь, все становится другим. Дерьмово, что все к этому и приходит.

— Около часа. Хотя я действительно устала, — зевает она. Такое происходит часто. Она выглядит нормальной, но ее тело едва ли долгое время может оставаться без сна.

— Я уложу тебя в постель.

— Не надо, все хорошо. Я хочу поговорить с тобой.

— Мне не трудно. Тем более, мне на работу пора. Я просто хотел зайти проведать тебя.

На так называемую работу. Фаст-фуд не приносит тех денег и не дает возможности свободного времени, которые нужны мне, чтобы быть рядом с ней. Хоспис может беспоко-иться о том, что она умирает, но это далеко не все, о чем нужно заботиться.

— Ну, если ты уверен, — она снова зевает. Я встаю, чтобы отвезти ее в другую комнату, но она останавливает меня. — Я хочу пройтись. Ты мне поможешь?

Я зажмуриваю глаза, меня пронзает боль. Какого черта это происходит? Ей же всего тридцать восемь лет. Ей не должна требоваться моя помощь, чтобы дойти до спальни.

— Конечно.

Она опирается на меня, когда я помогаю ей подняться с кресла. Ее рука слабо обхва-тывает меня, поэтому я крепко держу ее, чтобы убедиться, что она не упадет. На тридцать секунд ходьбы уходит четыре минуты, но скоро мы добираемся до спальни. Больничной койки в ее комнате. Я помогаю ей сесть, но когда пытаюсь снять с нее халат, она останавли-вает меня.

— Мне нравится его носить. Так я чувствую себя ближе к тебе.

Я прикусываю язык. Черт, это так трудно.

— Так говорят все женщины, — я подмигиваю ей прежде, чем убедиться, что она как следует улеглась. Укрыв ее одеялом, я еще раз целую ее в лоб.

— Я позвоню тебе попозже, хорошо?

Она не отвечает, и я знаю, что это потому, что она обессилена. Мои руки зудят от же-лания ударить что-нибудь. Сделать что-нибудь, что заставило бы боль внутри меня исчез-нуть.

Когда я подхожу к двери спальни, то слышу ее скрипучий голос:

— Кольтон?

Оборачиваясь, я смотрю на нее.

— Ты можешь все в этом мире. Я всегда это знала. Не забывай об этом.

Внутри меня все рушится. Я определенно не тот, за кого она меня принимает, и не уверен, хочу ли им быть. К счастью, мне не нужно отвечать, потому что она тут же засыпает.

В следующем доме, куда я захожу, в воздухе витает совсем другой запах: алкоголя, травки и, Бог знает, чего еще. Музыка грохочет так сильно, что стены вибрируют.

— Как дела, чувак? — Адриан кивает головой в мою сторону. Он стоит, прислонив-шись к стене, с девушкой, которая целует его в шею.

— Развлекаешься? — я улыбаюсь ему, зная, что он не собирается особо долго нахо-диться в гостиной c этой цыпочкой. Они скоро найдут комнату, чулан, машину или что-нибудь еще. Я, конечно, его не виню.

— Ты же знаешь, — отвечает Адриан, и я прохожу дальше.