Тени сумерек - Белгарион Берен. Страница 173

Илльо внутренне собрался. Прежде Гортхауэр не называл точно день выступления.

— Ты помнишь, что я говорил: внезапность важна, но мощь — важнее. Пусть они заметят наши перемещения — это неважно. Важно, что мы обрушим на Серебряную Седловину такой удар, какого они не выдержат и прорвемся в Митрим. Сколько будет держаться Эйтель-Сирион — не имеет значения. Мы все равно возьмем ее. Поэтому: мне не нужны наспех сляпанные осадные орудия, которые хрястнут после первых пяти выстрелов. Пусть Мэрдиган немного припозднится — в конце концов, крепость никуда не убежит. Главное: собрать стрелков, копейщиков и орков. Они мне нужны в первую очередь. В девятый день Единорога они должны уже переправиться через Ангродовы Гати. Это крайний срок. Илльо, твои честь и жизнь порукой этому.

— Я принимаю, — улыбнулся Илльо.

— Кстати, вот здесь мне понадобится и Берен. Я хочу, чтобы он был с тобой. В последние дни Дракона запретишь ему пить. Если надо — свяжешь и запрешь, и под страхом смерти запретишь проносить к нему питье. В День Серебра он должен прийти в себя и быть готовым отправиться за армией.

— Ты дашь ему людей?

— Сначала он понадобится мне здесь, — качнул головой фаэрни. — Но потом… Когда прорыв будет закончен и мы займем Хитлум, нужен будет его опыт. Ты ведь понимаешь, что там появятся люди вроде Барахира… И совсем нелишним будет человек, знающий, как с такими воевать. Я дам Берену под начало Волчий Отряд.

— Орков? — Илльо не поверил своим ушам.

— Так будет лучше всего. Он сумеет удержать их в руках, но никогда не добьется их преданности.

— А… Болдог?

— Я предвижу, что с Болдогом случится что-то плохое этой весной.

Илльо сжал зубы. Берен — это потеря. Он не мог заставить себя смотреть на горца так, как смотрел на него Гортхауэр.

— А… Лютиэн?

— Это после окончания срока службы.

— Но он… Он изменится. Станет совсем другим.

— Тебя волнуют его сердечные дела? — глаза Гортхауэра сверкнули холодно и жестко. — Илльо, как ты полагаешь — когда он получит Сильмарилл, он сумеет удержать его в руке? Эльфы делали Сильмариллы для себя. Камень сожжет смертную плоть.

— Гортхауэр, — тихо сказал Илльо. — Это же бесчестно…

— Нет. Все честно. Я обещал дать ему Сильмарилл — и Учитель согласен. Но никто не обещал, что Сильмарилл ему помогут дотащить до Дориата. Камень его — если он сумеет унести…

Какое-то время они молчали. Отблески огня соперничали ало-золотистой яркостью со светом закатного солнца, летящего в витраж.

— Илльо, — сказал Гортхауэр. — Я понимаю, как тебе тяжело. Но помни — он выбрал сам.

Илльо возвращался проездом через Минас-Моркрист, чтобы взять письмо у жены Мэрдигана, заложницы, и передать его мужу в Бар-эн-Эмин. Заодно отдать распоряжение Гортхауэра и проверить, доставлено ли то, что просил Мэрдиган для работы: десятисаженные дубовые бревна.

Ехать в Каргонд на ночь глядя не хотелось, и он остановился в лагере Риана. Народу там сейчас было мало: простых стрелков на зиму распустили по домам. С началом Тхэнно, Дракона, — разослать нарочных собирать людей, напомнил он себе.

Антары и харма-таэри чувствовали себя здесь больше пленниками, чем хозяевами. Илльо знал о нескольких драках с орками — но в последнее время людям такие драки сходили с рук, а виновных орков вешали, и драки сошли на нет.

Анардил Фин-Риан уступил ему свою камору в землянке и велел подать еды. Ему налили из общего котла, но это было уже не вонючее варево, а вполне пристойная похлебка на солонине и пшене. Эль, отметил Илльо, был самодельный и свежий.

— Где взяли ячмень? — спросил он.

— На еде сберегли, — признался сотник. — Другой раз выпить хочется, а нечего.

— Как нечего? — удивился рыцарь. — Опять коморник ворует?

— Нет, господин. Просто в нескольких бочках эль протух. Нельзя свежий эль наливать в старые бочки, разве что в них прежде норпейх держали.

Илльо поморщился — опять мелкое вредительство, одно из многих, где нерадения больше, чем злого умысла. Горцы как будто не понимали, что плодами их работы будут пользоваться такие же люди как они, их соплеменники — и делали дело спустя рукава. И даже наказывать кого-либо за это не имело смысла — иначе Дортонион скоро обезлюдел бы.

Он остался один и улегся отдыхать, не раздеваясь и не снимая сапог, покрыв немудреную постель сотника сверху попоной.

Чуткий сон продлился недолго — Илльо проснулся от смеха и пения за стеной. Горцам было некуда торопиться и они не устали с дороги — поэтому рыцарь, скорее всего, просто перевернулся бы на другой бок и заснул, если бы ему не показался знакомымодин из голосов. Чистый, грудной, этот голос принадлежал или молодой женщине, или юноше-подростку. Женщин приводить в лагерь было запрещено…

Илльо сразу же узнал песню, долгую горскую балладу «На поле золотом».

Вспоминай меня среди ячменя,

Когда гуляет ветер,

И лежит закат, точно алый плат,

На поле золотом.

Вспоминай, пока не пройдет тоска,

Когда гуляет ветер,

Я к тебе приду, и в траву паду

На поле золотом.

Будешь ли со мной, будешь ли моей,

Когда гуляет ветер?

Я тебя возьму и к себе прижму

На поле золотом…

Как это нередко бывает в горских песнях, чередование искусных образов — «закат, точно алый плат» и самых простецких, переходящих из песни в песню, изобличало не одного творца, а искусство целого народа. Илльо поднялся и приоткрыл дверь в соседнее помещение. Горцы сидели в круг у очага, слушая певца и тихонько подпевая.

Ну да. Можно было смело закладывать свою голову против бочонка протухшего эля — Илльо правильно узнал голос. На лютне все так же неумело тренькал рыжий мальчик с изъеденным оспой лицом, приходивший в Каргонд в день Звезды, взятый было Береном в услужение, но уже на третий день крепко побитый и бежавший. Значит, он выжил. Значит, так и шатается по всей стране, получая в крестьянском доме или в солдатском лагере то кусок хлеба и чашку похлебки, то пинка…

Илльо притворил дверь и вернулся на постель. До утра, рассудил он, мальчишка никуда не денется, а сейчас — спать…

Утром, едва проснувшись, он выбрался в общую и нашел мальчишку в закутке под сеном.

— Вылезай, — сказал он, потеребив паренька за плечо. Голос его был совершенно спокоен — он уже знал, что такого голоса боятся больше всего ибо не знают, чего ждать — гнева или снисхождения.

Паренек выбрался, дрожа и ежась. Услышав возню, проснулся и сотник.

— Разве посторонних не запрещено пускать в лагерь? — спросил Илльо.

— Моя вина, — сказал Фин-Риан без колебаний. — Холод на дворе, а мальчишка один… Не к оркам же его гнать. Опять же, учений стало меньше и работы… Скучно бывает вечерами, господин рыцарь.

— Вы будете наказаны, — Илльо крепко взял паренька за плечо. — Я велю в десять дней выложить из камней ограду вдоль дороги отсюда до тракта, высотой по колено. Мальчишку я забираю с собой.

— А зачем ограду? — спросил Фин-Риан. Илльо беззвучно вздохнул: он уже понял, что из горцев не выбить привычку переспрашивать и уточнять приказы, сколько плетей ни изведи.

— Низачем, сотник. В каменной ограде нет никакой надобности — кроме того, что вы должны сделать ее в наказание. Через десять дней я вернусь и проверю — и если окажется, что вы опять скучали вечерами, то вас развеселят бичом.

— Малый ни в чем не виноват, — опустил голову Фин-Риан.

— Потому я и забираю его собой, а не оставляю вместе с вами строить ограду.

Они вышли на двор, Илльо подвели коня, он сел в седло и велел мальчишке держаться за стремя. Проезжая мимо орочьего лагеря, айкъет'таэро довел свой приказ до сведения командира орков.

Отъехав от лагеря шагов на триста, Илльо спросил паренька:

— Твое имя — Гили, я правильно помню?

— Да, господин Ильвэ. Только все называют меня Руско.

Руско, лис… Илльо улыбнулся — в мальчике не было ничего от хитрой, хищной рыжей молнии полей. Разве что цвет волос, торчащих из-под башлыка. Мордашка у него была хоть и не глупая, но совсем простецкая.