Зеленая миля - Кинг Стивен. Страница 35

— Господи, нам попался знаток истории! — Зверюга вытолкнул Уэртона из камеры. — Лучше б тебе знать, как следует вести себя в нашем обществе. Мы ведь жалуем только приличных людей. А тех, кто ведет себя неприлично, наказываем. И вот что я тебе скажу насчет истории. Скоро ты сам станешь историей, Дикий Билл. А пока марш по коридору. Мы приготовили для тебя комнатенку, где ты сможешь стравить пар и немного остыть.

Уэртон издал очередной вопль и бросился на Зверюгу, хотя его руки были связаны. Перси хотел вытащить дубинку — универсальное средство Уэтмора для решения всех проблем, но Дин остановил его руку. Перси удивленно глянул на Дина: после того, как обошелся с ним Уэртон, уж Дин-то не должен был возражать, чтобы по его обидчику лишний раз прошлись дубинкой.

Зверюга оттолкнул Уэртона. Он отлетел ко мне, а я переправил его Гарри. После тычка Гарри он понесся по Зеленой миле мимо хохочущего Делакруа и бесстрастного Коффи. Ему пришлось бежать, чтобы не пахать носом линолеум. Он и бежал, сыпя проклятиями. Мы загнали его в последнюю камеру справа по коридору. Дин, Гарри и Перси (на этот раз тот не жаловался на тяжкий труд) вытащили из изолятора все лишнее. А я тем временем провел с Уэртоном короткую беседу.

— Ты думаешь, что ты парень крепкий. Может, так оно и есть, сынок, да только тут это неважно. Для тебя праздник кончился. У нас не забалуешь. Будешь держать себя в руках — жизнь у тебя будет легкая. Начнешь выкобениваться — умрешь все равно, но до этого мы тебя обломаем.

— Вы будете счастливы, когда я умру, — прохрипел Уэртон. Он все пытался высвободиться из смирительной рубашки, хотя наверняка понимал, что это невозможно. От усилий его лицо стало красным, как помидор. — А пока я не ушел, жизнь ваша станет адом. — Вновь он обнажил в ухмылке зубы, как сердитый бабуин.

— Если у тебя нет другого желания, кроме как превратить нашу жизнь в ад, считай, что ты своего уже добился, — вмешался Зверюга. — Только учти, мы не станем возражать, если ты проведешь в изоляторе все время, отведенное тебе на Миле. Даже если у тебя начнется гангрена рук из-за недостаточной циркуляции крови. — Он помолчал. — Редко кто попадает в изолятор, знаешь ли. А если ты думаешь, что состояние твоего здоровья кого-то заботит, то ты ошибаешься. Для всего мира ты уже покойник, пусть приговор еще и не приведен в исполнение.

Уэртон впился в Зверюгу взглядом, краска схлынула с его лица.

— Развяжите меня. — В голосе слышались просительные нотки, да только верить ему не хотелось. — Я буду хорошим. Честное индейское.

В дверях камеры возник Гарри. Конец коридора напоминал свалку, но я знал, что уборка не займет много времени, не впервой.

— Все готово, — доложил Гарри.

Зверюга схватил Уэртона за правый локоть и рывком поставил на ноги.

— Пошли, Дикий Билл. И думай о том, что в одном тебе повезло. Следующие двадцать четыре часа никто не выстрелит тебе в спину, даже если ты сядешь спиной к двери.

— Развяжите меня. — Уэртон переводил взгляд со Зверюги на Гарри, с Гарри — на меня, лицо его вновь побагровело. — Я буду хорошим. Урок пошел мне на пользу. Я… я… а-а-а-а-а…

Неожиданно он повалился на пол, извиваясь всем телом и суча ногами.

— Святой Боже, да у него припадок, — прошептал Перси.

— Конечно, а моя сестра — вавилонская блудница, — усмехнулся Зверюга. — По субботам она танцует канкан для Моисея.

Он наклонился и сунул руку под мышку Уэртона. Я проделал то же самое с другой стороны. Уэртон бился, как вытащенная на берег рыба. Мы выволокли его из камеры. Рот Уэртона изрыгал проклятия, а задница — дурной газ. Удовольствие, доложу я вам, ниже среднего.

Я поднял голову и бросил быстрый взгляд на Коффи. Налитые кровью глаза, мокрые черные щеки. Он опять плакал. Мне вспомнились кусающие пальцы Хаммерсмита, и по спине пробежал холодок. А потом я полностью сосредоточился на Уэртоне.

Мы бросили его в изолятор, словно мешок, и посмотрели, как, упакованный в смирительную рубашку, он корчится на полу рядом со стоком, где мы искали мышонка, которому сначала дали имя Пароход Уилли.

— Мне без разницы, если он проглотит язык или что-то еще и сдохнет, — Дин еще хрипел, голос его не успел восстановиться, — но подумайте, сколько будет писанины! От нас же не отстанут.

— Писанина-то ладно, начнется судебное разбирательство, — мрачно добавил Гарри. — Мы можем потерять работу. Придется собирать персики в Миссисипи. Вы знаете, что означает Миссисипи? Индейцы так называют задницу.

— Он не умрет и не проглотит свой язык, — отрезал Зверюга. — Когда мы завтра откроем дверь, он будет в полном порядке. Поверьте мне на слово.

Так оно и вышло. Следующим вечером мы отвели в камеру тихого, спокойного, очистившегося от скверны человека. Он шагал с опущенной головой, ни на кого не набросился, когда с него сняли смирительную рубашку, и тупо слушал мою короткую лекцию насчет того, что за малейший проступок он вновь окажется и в рубашке, и в изоляторе, поэтому он должен задаться вопросом, охота ли ему и дальше лить в штаны и есть кашицу с ложечки.

— Я буду хорошим, босс. Урок пошел мне на пользу, — прошептал Уэртон.

Запирая его камеру, Зверюга посмотрел на меня и подмигнул.

На следующий день Уильям Уэртон, который называл себя Крошкой Билли, но не Диким Биллом Хикоком, купил у старика Два Зуба шоколадный батончик. Уэртону запрещалось что-либо покупать, ему четко и ясно сказали об этом, но дневная смена состояла из временных надзирателей, кажется, я уже упоминал об этом, так что сделка состоялась. Два Зуба, конечно, знал, что нарушает инструкции, но закрыл на это глаза, так как дорожил каждым заработанным центом: другого источника дохода, кроме торговли едой, у него не было.

Вечером, когда Зверюга обходил блок Е, Уэртон стоял у решетки, отделяющей его камеру от коридора. Он дождался, пока Зверюга посмотрит на него, а затем надул щеки и ударил по ним ребрами ладоней. Поток шоколадной слюны окатил Зверюгу. Уэртон, наверное, сжевал весь батончик, как табак, обратив его в жидкую массу и не проглотив ни кусочка.

После этого Дикий Билл повалился на койку, дрыгая ногами, давясь от хохота и тыча пальцем в Зверюгу.

— Что-то вы почернели, босс. Как вам удалось поменять цвет кожи? — Он гоготал, держась за живот. — Господи, как жалко, что это не дерьмо! Ужасно жалко! Если б…

— Сам ты дерьмо, — прорычал Зверюга. — И я надеюсь, что ты обделаешься по уши, потому что тотчас же отправишься в свой любимый туалет.

Вновь Уэртона облачили в смирительную рубашку и препроводили в изолятор. На этот раз на двое суток. Иногда мы слышали, как он буйствует за дверью, иногда он обещал вести себя как полагается, иногда требовал позвать ему доктора, потому что он умирает, но большую часть времени он молчал. Молчал он и когда мы вывели его из изолятора. Уэртон шел по коридору с опущенной головой, тупым взглядом и никак не отреагировал на слова Гарри: «Все зависит только от тебя». Действительно, какое-то время он сидел тихо, а потом вновь доставал нас. Впрочем, он не придумал ничего такого, с чем бы мы не сталкивались раньше (может, за исключением трюка с шоколадным батончиком, даже Зверюга признал его оригинальность). Поражала разве что та настойчивость, с которой Уэртон творил зло. Я опасался, что рано или поздно кто-то утратит бдительность, и тогда жди беды. Ситуация эта могла сохраняться довольно-таки долго, потому что у Уэртона был адвокат, который бомбардировал инстанции петициями, убеждая всех и вся, что не следует убивать такого молодого парня… тем более белого. Жаловаться не имело смысла, потому что работа адвоката Уэртона и состояла в том, чтобы отсрочить, а то и отменить вовсе встречу его клиента с электрическим стулом. Заботясь о его жизни, этот адвокат подвергал серьезному риску наши. Мы же нисколько не сомневались, что никакие адвокаты не спасут Уэртона от Старой Замыкалки.

Глава 6

Пришел день, когда Мелинда Мурс, жена начальника тюрьмы, вернулась из Индианолы. Врачи закончили обследования. Получили отличные рентгеновские снимки опухоли в мозгу. Подтвердили документально слабость в руке и парализующие боли, повторяющиеся теперь чуть ли не каждый день. И умыли руки. Дали ее мужу пригоршню таблеток с морфием и отправили Мелинду домой умирать. У Хола Мурса накопились дни, которые он мог брать по болезни (не много, в те годы с этим было строго), и он взял их, чтобы ухаживать за женой.