И телом, и душой (СИ) - Владимирова Екатерина Владимировна. Страница 118

Измены, одна за другой... Сначала редкие, а потом более частые, начинающиеся и прекращающиеся, как давно заученный и приведенный в исполнение план. А потом – какая-то слепая одержимость.

Пронзая своей фигурой пустоту и темноту квартиры, он заходил в каждую комнату, будто ища что-то.

И не было ей объяснения, не было оправдания, не было иллюзорных попыток все исправить. Это был конец... Конец всего. И его тоже.

Тяжело вздохнув, Максим подошел к кровати и опустился на нее, низко наклонив голову.

В такие минуты, наедине с собой, когда у тебя есть время подумать, изувечить себя потоком бессвязных мыслей, ты начинаешь понимать, что такое отчаяние. Липкое, вязкое, влажное, грязное отчаяние. От которого ты никогда не отмоешь руки, как и от того, что ты натворил...

5 лет назад

В конечном счете, его достало все. Работа, окружение, семья, Лена... Даже она. А, может, она в первую очередь. Как-то все навались, давило, прессинговало, он разрывался на части, просто летел вниз, самоуничтожаясь и не понимая причин, по которым вся его жизнь сошла с ума. И он сходил с ума вместе с ней. Целенаправленно, размеренно, отточенными, выверенными движениями.

Нет, он не строил иллюзий относительно их брака, по крайней мере, когда женился на ней – не строил. Она была для него предательницей и изменницей, она изменила ему со своими подлыми и коварными умыслами, которые на него направила. Предала не только его самого, но и все то, что он готов был ей предложить. Свою хрупкую, уязвимую, еще не окрепшую, болезненную любовь. Она начала зарождать в нем, начинала оживлять его оледеневшее сердце к жизни, к чувствам, к мироощущениям. Он учился любить постепенно, медленно и несмело, но учился. Она помогала ему в этом. А потом... предала.

Да, она была для него предательницей в тот миг. Она совершила преступление, именно таким виделось ему ее действие, ее подлость, обман, даже грубость. От нее, именно от нее, он подобного не ждал. От кого угодно!.. Но ей он верил. Он почти никому в этой жизни не верил, а когда она его обманула, когда тоже уподобилась тем, кого он презирал за ложь и фальшь, он разочаровался в ней, в жизни... В том, что в этом мире есть хоть что-либо, что неспособно на предательство и высшую степень подлости.

Когда он стал привыкать к тому, что у него будет ребенок, он даже думал о том, что что-то в их жизни и наладится. Ребенок, он же способен спасти семью? Разве нет? Конечно, глупость, истина, в которой он отчаянно сомневался даже тогда, но почему-то в глубине души надеялся на то, что малыш сможет что-то изменить в их отношениях. И он стал привыкать, мириться, смотреть на детей, невольно заглядываться на матерей и папаш, гуляющих со своими чадами, он даже стал присматриваться к детским игрушкам, когда проезжал мимо красочных и разноцветных витрин магазинов. Он привыкал к этой мысли постепенно.

Он не хотел становиться отцом. Он боялся. Ответственность, нарушение спокойствия и привычного хода вещей – полный крах всего, о чем он грезил. Его планы, мечты, уверения, надежды...

Почему ему тогда не захотелось подумать и понять, что он смог бы и с ребенком, и с женой так же прекрасно существовать, как если бы их у него не было?.. Почему он об этом тогда не задумался?..

А когда он однажды проснулся утром и осознал, в полной мереосознал, что у него будет малыш... Представил его, своего, именно своего ребенка на руках и удивился тому чувству, которое мысленно испытал. И он воспрянул духом. Он пытался это скрывать от Лены, но знал, что она догадывается. Да и как можно было ей этого не заметить? Казалось, она всегда читала его, как открытую книгу.

И, когда он стал верить в то, что все еще может быть, что, может быть, он сможет даже перешагнуть через себя, смириться, принять и простить ее. Попытаться... начать все сначала...

И в этот момент все рухнуло окончательно. Лена потеряла ребенка, их малыша, уже живое существо.

Никто не знал и даже не догадывался, как ему было больно! Он маскировался, шифровался, строил из себя сильного и сдержанного, стойкого и волевого, а на самом деле так же медленно и неотвратимо умирал, как и Лена.

Четыре месяца... Разве можно привязаться к кому-то так сильно всего за четыре месяца?! А он смог. Привязаться, смириться, полюбить... Открыть себя для другого человека. И потерять его в тот же миг.

Какая злая ирония судьбы, какая низкая высшая подлость и несправедливость! Словно кара, наказание.

И тогда начался настоящий кошмар. Он замкнулся в себе так же, как это сделала и она. И когда Лена не выдержала, когда лопнула струна, надорвалась пружина, раскрутилась спираль, когда Лена едва не сошла с ума от горя, решив покончить с собой, он тоже сломался. Он тоже не выдержал. И он сдался. Всего на краткий миг он тогда признался ей в том, в чем даже себе признаваться отказывался. В том, что любит ее. А после этого – ни разу. Спрятав свои чувства глубоко внутри себя, гноиться, крошиться, разрушаться.

И он уже не ждал чудес, он в них не верил. Не с ними, не для них, не в их жизни. Раненый, но живой, дышащий и ощущающий все, что происходит вокруг, но так и не сумевший сделать что-то для того, чтобы спастись самому и спасти ее. Просто обездвиженный настолько, будто мертвец... Погибающий грешник.

Он не хотел детей, он их боялся. Он боялся того, что может чувствовать к ним. И того, что не выдержит больше, не переживет кошмара, который перенес в тот миг, когда умер его ребенок, если тот повторится.

И они медленно, но уверенно ринулись в бурю страстей, в мрачный водоворот, в адскую воронку, которая, казалось, сильнее закручивалась для них, сжимая их плотным кольцом в горячем обруче из боли.

Они жили, как жили все. С виду – благополучная, цельная, правильная, идеальная семья. А изнутри – семья, покрытая незаживающими ранами, кровоточащими порезами, гноящимися рубцами. Одна сплошная рана, проникшая уже в самую глубину их сущности, въевшаяся в кровь.

Может быть, и можно было что-то изменить. Если бы они пытались сделать это! Но им было проще, легче не обращать на это внимания. Не смирились, не забыли, не вспоминали, но знали, что помнят. Оба.

И он в какой-то момент не выдержал, сорвался, взбесился. Будто нож вонзили в грудь по самую рукоять. Ему надоело это мрачное, унылое, мертвое состояние покоя и апатии, в котором они жили. Лена, лелея свою боль, вину, превращаясь в тонкую и безликую тень самой себя. А он, предаваясь собственным огорчениям о потерянном счастье, о возмутительности ее лжи, им же придуманной, и поиску оправданий своим действия. Вся эта серость, однотонность, как большое пятно, на душе, на сердце, разъедающее их.

Они медленно угасали, медленно умирали друг у друга на глазах. Он хотел говорить, хотел чувства, взрыва, эмоций, проникновений, даже криков и упреков в свой адрес, лишь бы только не это раболепское снесение всех его незрелых и нездравых мыслей.

Но она не хотела понимать, кричать, протестовать, не желала рушить то, что у них было, отказывалась говорить. И попытки объяснить ей, что у них ничего не было, с самого начала, никогда не увенчивались успехом. Она не слушала, не говорила, но молчала и терпела весь тот ад, в который медленно превращалась их жизнь.

И в какой-то момент все рухнуло, накалилась до предела тетива лука и разорвалась.

Он не смог этого больше выносить. Мозг отказывался принимать рациональные, отточенные, взвешенные решения, и он решил сделать то, что собирался сделать пять лет назад. Он решил развестись.

Это было наилучшим выходом из ситуации. Разойтись, бросить вызов судьбе и посмотреть, сведет ли она их вновь. У них бы все получилось, если бы тогда он ушел, если смог ее отпустить. Но он так и не смог. Не смог... И то, что в нем так же надрывно билось это опустошающее, выворачивающее наизнанку чувство собственной неуправляемости, неспособность просто бросить Лену, уйти от нее, бесило, напрягало, обнажало все его защитные реакции, пытавшиеся доказать, что сделать это, ему под силу.