И телом, и душой (СИ) - Владимирова Екатерина Владимировна. Страница 98

Как странно, однако. Какие люди в этой провинции! Ни корысти, ни злобы, ни наглости... Лишь слепое желание помочь человеку, у которого опустились руки.

Лена поняла, что ее сердце начало разгораться вновь.

- Мда, какая осень в этом году, однако, - проговорила Татьяна, ни к кому конкретно не обращаясь.

- Да, - тихо проронила девушка, грустно улыбнувшись и тоже посмотрев в окно. – Да...

Осень. На улице, в душе, в сердце. В жизни. Вечная осень...

Но отчего-то не было грустно. Не сейчас.

Сердце смеялось, душа пела. Всего мгновение, но она была счастлива.

Сжимая в руках яблоко, Лена повернулась к окну полубоком, только стук колес и внезапно начавшийся октябрьский дождь заглушали дребезжащие мысли в ее голове, успокаивая и словно вселяя надежду на лучшее, светлое будущее. Уже - без Максима.

Он начал беспокоиться в тот миг, когда Лена не подошла к телефону. Не в первый раз, не во второй, не в третий. Когда руки, сжимающий телефон, задрожали, непривычно вспотели ладони, затрепетали кончики пальцев, отдаваясь в каждой клеточке разрядом в сотни вольт. Когда сердце, барабаня в ушных перепонках, застревало в них колокольными ударами, сводя с ума и надавливая на нервные окончания его онемевших от страха частиц души.

Внутри все сжалось, стянулось, скрутилось в жесткий клубок оголенных электрических проводов, обжигающих током, пронизывающим его до основания, до сердцевины существа, до сути его бытия.

Отшвырнув телефон в сторону, позвонил на домашний. Квартира встретила его глухим, равнодушным молчанием, а потом – запоздало взорвавшимся автоответчиком, сообщавшим, что никого дома нет.

Почему она не подходит к телефону? Что-то случилось?...

Сердце учащенно билось в груди, с каждой новой секундой уверяя его в том, что да, произошло. Не могло не произойти после того, что было. После того, что он сотворил. После того, как он все разрушил до основания. Посягнул на то, что было неприкосновенным и чистым. Ему не было прощения. И глупо было надеяться на то, что можно что-то вернуть, исправить, сделать вид, что ничего и не было. Продолжать жить так, словно ничего не случилось, закрыв глаза на ее боль, витавшую в воздухе осадком ядовитых поров, и вдыхать ее, дышать ею и чувствовать разъедающую душу кислоту. Не видеть едкого презрения, которое сквозило в каждом ее движении, в каждом жесте. Все эти четыре дня.

С того дня она ни разу не посмотрела ему в лицо. А он и не требовал от нее этого.

Максим почти сходил с ума. От безысходности, от отчаяния, от ненависти. К самому себе.

Как же он себя ненавидел! Скотина, ублюдок, мразь. Кто угодно, но не нормальный человек. Насильник. Собственной жены. Негодяй, мерзавец!

Как ты мог?! Как осмелился прикоснуться к ней против воли?! Ты имел на это право?!

Да, тебе казалось, что имел. В тот момент, когда она сказала, что уходит от тебя, ты почти свихнулся. Потерял голову, потерял здравый поток мыслей. Да и мыслей как таковых у тебя уже не осталось. Было лишь желание, ослепляющее, ядовитое, пронизывающее насквозь, разрушающее первобытное желание.

Удержать. Остановить. Не отпустить. Заставить. Принудить. Даже против воли.

Он ослеп. Он оглох. Он перестал чувствовать. Он давился от ощущений, он отвергал мысли. Он желал лишь одного – вынудить ее изменить свое решение. Потому что отпустить ее тогда, да и вообще когда-либо не казалось ему возможным. Вообще никогда! В голове бьющейся мыслью кричало: МОЯ! Только моя!

А все остальное померкло, потерялось, забылось, исчезло, словно его и не было. Он превратился в зверя, в хищника, в безумца, который жаждал получения во власть того, что ускользало от него. Против его воли.

И он ломал, он сминал, он подчинял, он сопротивлялся и боролся с ее сопротивлением, не обращая на него внимания, подавляя и порабощая, видя перед собой единственную цель – доказать свою правду, свою истину, вынудить сдаться, пасть, поддаться, уступить. И чем яростнее она боролась, чем отчаяннее сопротивлялась, тем жестче и грубее становился он, вынужденный ломать преграду за преградой. Ломать до основания, давить и не думать о том, что делает. Во власти желания, ярости, злости, ревности, жажды.

Он сходил с ума. Ненавидел ли себя в этот момент? Нет. Не сейчас. Но потом. Ненавидел до безумия, до боли в сердце, до дрожи, до омерзения.

А она... Лена ненавидела его уже в тот самый момент. Она лежала под ним бесчувственной куклой, уставшая бороться, сломленная и раздавленная, она, казалось, ничего не чувствовала.

Она упиралась, противилась, сопротивлялась. Впервые в жизни возражала ему. Рьяно, трезво, твердо и решительно. Но не смогла сломить его сопротивление. Не смогла заставить его образумиться, отпустить ее, не согрешить... И сдалась. Превратилась в ледяную глыбу, зарождая в глубине своей души ненависть.

А он, не осознавая всего, уже ступил за край, шагнув в пропасть, упал. Разбился. И она тоже разбилась. Искалеченная, подавленная, раздавленная морально, но... все еще не сломленная. Сильная. Сильнее него.

Тогда она была сильной. По истине, сильной женщиной. И она настояла на своем. Поставила точку.

Он, словно извиняясь, попытался ее обнять, когда все закончилось. Нежно провел дрожащими пальцами по щеке, от виска вниз, к подбородку. Ощутил непривычную влагу на гладкой коже и содрогнулся.

Из-за него. Она плакала из-за него.

Он не больно, но настойчиво стиснул ее подбородок, поворачивая бледное лицо к себе, чтобы заглянуть в ее глаза, такие родные, любимые глаза цвета шоколада. Чтобы увидеть в них погасшее пламя задушенной любви, презрение, обвинение, ненависть. Непрощение. Он оказался достойным только этого.

Лена решительно противилась смотреть на него. Попыталась отшатнуться, воспротивиться захвату его пальцев. А из глаз стремительно хлынули слезы. Уже не сдерживаясь, текли по ее щекам, оседая на языке, а сквозь стиснутые до боли губы вырывались отчаянные стоны и всхлипывания.

А он чувствовал себя последней мразью.

Девушка вздрогнула в его руках, отшатнулась от его настойчивых рук, все еще сдерживающих ее талию. Увернулась от захвата объятий и, несмотря на то, что он крепко сжимал ее в стальных тисках, попыталась встать. Он не поддался. Не разрешил. Не хотел ее отпускать. Боялся. Что она уйдет, как и грозилась.

Но понимал, что сейчас у нее на это есть гораздо больше причин, чем было до того.

- Куда ты?.. – сипло проговорил он, касаясь сухими губами изгиба ее шеи.

- Отпусти меня.

Холодный, пустой, равнодушный, чужой голос. Не ее.

Он вздрогнул, лишь сильнее сжимая ее горячими руками.

- Нет, - бессильно выдохнул он, уткнувшись носом в область шеи, вдыхая аромат ее волос. Словно в последний раз, не в силах им надышаться, запомнить, ощутить каждой клеткой презренной души.

- Отпусти! - громче, яростнее, жестче повторила она. - Отпусти! - уже кричит, почти не сдерживается, вырывается, бьется в его руках. – Отпусти меня!

И он не выдерживает напора. Отпускает. Разжимает объятья, невидящим взглядом следя за тем, как она вскакивает с кровати, беспорядочно поправляя на себе разобранную, сбившуюся в клочья одежду. Порванные чулки, мятую юбку, разорванную блузку. Прикрывая грудь и оголенные ноги.

Руки ее дрожат, сильно, она едва справляется с одеждой. На него не смотрит вообще.

Максим, чертыхаясь в голос, поднимается с кровати следом за ней. Хочет протянуть к ней руку, чтобы вновь прижать Лену к себе, к груди, туда, где взволнованно, отчаянно и громко стучало сердце. Успокоить ее, утешить. Чтобы не видеть ее слез, не чувствовать кожей ее дрожи, не слышать глухого биения сердца, не ощущать этой кричащей, режущей боли в груди.