Бегущий за ветром - Хоссейни Халед. Страница 37

Мой старый друг рассказал, что во время пребывания в Кабуле в 1992—1996 годах войск Объединенного исламского национального фронта спасения Афганистана (Северного альянса) за каждой группировкой числился свой район.

– Если ты отправился в Шаринау из Карте-Парвана купить ковер, тебя мог застрелить снайпер или разорвать на части снаряд. И это еще если ты благополучно прошел через все блокпосты. Для того чтобы попасть из одного округа в другой, требовалась чуть ли не виза. Все попрятались по домам и молились только, чтобы в жилище не угодила ракета. Люди делали проломы в стенах, чтобы перейти с улицы на улицу, минуя опасные места. Даже рыли туннели под землей.

– Почему же ты не уехал? – с недоумением спросил я.

– Кабул – мой дом, – усмехнулся Рахим-хан. – Помнишь улицу, которая вела к казармам и школе «Истикляль»?

– Да.

Это была кратчайшая дорога к школе. Как-то мы с Хасаном напоролись у казарм на солдата, который принялся оскорблять его мать. Хасан потом плакал в кино, и я обнимал его за плечи.

– Когда Талибан вышиб Альянс из Кабула, я вместе с другими танцевал на этой улице. Танцующих было много, поверь мне. Все приветствовали войска Талибана, забирались на танки, фотографировались. Людям до того надоела война, вечная стрельба на улицах, взрывы, молодчики Гульбеддина [33], открывающие огонь по всему, что движется… Альянс принес Кабулу больше разрушений, чем шурави. Кстати, знаешь ли ты, что приют для сирот, выстроенный твоим отцом, превращен в развалины?

– Но почему? – поразился я. – Зачем им понадобилось разрушать детский приют?

Вот я сижу рядом с Бабой на торжественном открытии, ветер сдувает с его головы каракулевую шапку, все смеются, а потом, когда он заканчивает свою речь, встают и долго аплодируют… Теперь дом превращен в кучу щебня. А ведь Баба тратил деньги, потел над чертежами, безвылазно торчал на стройплощадке, чтобы каждый кирпич, каждая балка были уложены как надо…

– Им было все равно, приют – не приют, крушили-то все подряд. Ты представления не имеешь, Амир-джан, какое ужасное зрелище представляли собой развалины с клочьями детских тел там и тут…

– Так, значит, когда пришел Талибан…

– То их встретили как героев.

– Ведь настал мир наконец.

– Да, надежда – штука странная. Пришел мир. Но какой ценой!

Страшный приступ кашля сотряс Рахим-хана, заставив его тело извиваться в судорогах. Прижатый в губам платок моментально окрасился в алый цвет.

Жалость сдавила мне горло.

– Ты серьезно болен? Только откровенно.

– Я при смерти, – пробулькал в ответ Рахим-хан и зашелся в кашле. Еще немного крови расплылось на платке. Рахим-хан вытер со лба пот и печально посмотрел на меня. – Недолго осталось.

– Сколько?

Он пожал плечами и опять закашлялся.

– До конца лета, пожалуй, не дотяну.

– Поехали со мной. Я найду тебе хорошего врача. Есть новые методы лечения, сильнодействующие лекарства. У медицины колоссальные успехи. – Я говорил быстро и сбивчиво, только бы не расплакаться.

Рахим-хан засмеялся, обнаружив отсутствие нескольких передних зубов. Не дай мне бог еще раз услышать такой смех.

– Ты стал совсем американец. Это хорошо, ведь именно оптимизм сделал Америку великой. А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать, пожалеть себя. Зендаги мигозара, жизнь продолжается, говорим мы с грустью. Но я-то не привык уступать судьбе, я – прагматик. Я был здесь у хороших врачей, и ответ у всех один и тот же. Я им доверяю. Есть ведь на свете Божья воля.

– Все в твоих руках, – возразил я. Рахим-хан усмехнулся:

– То же самое сказал бы сейчас твой отец. Такое горе, что его нет рядом. Но Божья воля существует, Амир-джан. И никуда от нее не денешься.

Он помолчал.

– Кроме того, я пригласил тебя сюда, не только чтобы попрощаться. Есть и другая причина.

– Какая?

– Как ты знаешь, все эти годы я жил в доме твоего отца.

– Да.

– Я жил не один. Со мной был Хасан.

– Хасан.

Давно не произносил я этого имени. Вместе с ним вмиг ожили терзавшие меня давние угрызения совести. Воздух в комнате Рахим-хана внезапно сгустился, стало жарко, и запах улицы сделался невыносим.

– Я хотел написать тебе обо всем раньше, но не был уверен, захочешь ли ты об этом знать. Я поступил неправильно?

Сказать «да» – значит солгать. Сказать «нет» – значит приоткрыть правду. Я выбрал серединку.

– Не знаю.

Рахим-хана скрутил кашель, и он опустил голову, отхаркивая мокроту. Вся лысина у него была в язвочках.

– Я вызвал тебя сюда, чтобы кое о чем попросить. Но прежде чем обратиться к тебе с просьбой, хочу рассказать тебе про Хасана. Понимаешь?

– Да, – пробормотал я.

– Хочу рассказать тебе о нем, поведать все. Ты слушаешь?

Я кивнул.

Рахим-хан глотнул чая, привалился к стене и начал свой рассказ.

16

На поиски Хасана в Хазараджат в 1986 году я отправился по целому ряду причин, главной из которых, да простит меня Аллах, было одиночество. К тому времени большинство моих друзей и знакомых либо были убиты, либо бежали из страны в Пакистан и Иран. В городе, в котором я прожил всю жизнь, мне не с кем стало словом перекинуться. Дойду до Карте-Парвана, до того места, где в старые времена собирались торговцы дынями, – помнишь? – и ни одного знакомого лица. Никто тебе не поклонится, не с кем выпить чаю, не с кем поболтать – одни русские патрули. В конце концов я перестал выходить из дома, сидел в кабинете, читал книги твоей матушки, слушал новости, смотрел коммунистическую пропаганду по телевизору, совершал намаз, готовил, ел, опять молился и ложился спать. И так изо дня в день.

А вот работать по дому с моим артритом становилось все тяжелее. Боль в коленях и пояснице не утихала ни на минуту, по утрам я с трудом мог пошевелиться, особенно зимой. А я не мог допустить, Амир-джан, чтобы особняк твоего отца, который он сам проектировал, пришел в упадок. Столько приятных воспоминаний было связано с этим домом! К тому же перед вашим бегством в Пакистан я обещал, что буду содержать все в порядке. Но когда я оказался один… Правда, я старался: поливал цветы, постригал лужайку, иногда приходилось просто лезть из кожи вон – и все равно не мог уследить за всем. Молодость-то моя давно миновала.

Все– таки я худо-бедно держался – пока не пришло известие, что твой отец умер. Тут мне стало ужасно одиноко в этом доме и невыносимо пусто на душе.

И в один прекрасный день я заправил свой «бьюик» и отправился в Хазараджат. Когда Али уволился, твой отец сказал мне, что они с Хасаном уехали к двоюродному брату Али в какую-то деревушку у самого Бамиана. Я понятия не имел, где мне искать Хасана, кого расспрашивать. Ведь десять лет прошло с тех пор, как они ушли от вас, Хасан уже взрослый, двадцать два – двадцать три года, не меньше. Да и жив ли он еще? Шурави – да сгорят они в аду за все, что сделали с нашей родиной, – перебили столько наших молодых парней, сам знаешь.

Но Аллах милостив – я разыскал его, и очень скоро. Пара вопросов – и люди в Бамиане показали мне, где деревушка Хасана. Даже не помню, как она называлась. Да и было ли у нее название? Знойным летним днем моя машина едва ползла по изрезанной колеями грунтовке, окрест только сожженные солнцем кусты, искривленные стволы деревьев и какая-то солома вместо травы. Дохлый осел у дороги, очередной поворот – и глазам моим предстала кучка глинобитных домиков. Вокруг них ничего – только бесплодная земля, и жаркое небо, и зубчатая гряда гор невдалеке.

В Бамиане мне сказали, что я легко найду Хасана: у него единственного сад обнесен забором. Низенькая саманная стена с проломами окружала крошечную хижину – назвать ее домом значило бы оказать почести не по чину. Босые ребятишки, игравшие на улице, – они палками катали по пыли старый теннисный мячик – так и уставились на меня. Я остановился, выключил мотор, постучал в деревянную дверь и ступил во двор. Ни сада, ни огорода – высохшая грядка земляники да лимонное дерево без единого плода, вот и все. У тандыра в тени акации сидел на корточках мужчина, брал деревянной лопаткой шматы теста из кадки и нашлепывал на глиняные бока печи. Завидев меня, он выронил лопатку и кинулся целовать мне руки.