Бегущий за ветром - Хоссейни Халед. Страница 49

22

Вазир-Акбар-Хан, Пятнадцатая улица. Она же Сараки-Мемана, улица гостей. Фарид остановил машину возле большого особняка, в тени ив, свешивающихся из-за каменного забора, и выключил двигатель. Некоторое время мы сидели в молчании, слушая, как потрескивает остывающий мотор. Фарид смущенно перебирал пальцами ключи, торчащие из замка зажигания, явно собираясь сказать что-то важное.

– Пожалуй, я подожду тебя в машине, – произнес он наконец, глядя в сторону. – Ты уж теперь как-нибудь сам.

Я похлопал его по руке:

– Я и так у тебя в долгу. Не надо тебе идти со мной.

Храбришься? А ведь страшно одному-то. Отец бы бурей ворвался в дом и потребовал, чтобы его проводили к хозяину. Попробовал бы кто-нибудь ему помешать! Только Баба давно уже покоится с миром на маленьком кладбище в Хэйворде, и где-то месяц назад мы Сораей положили цветы на его могилу. Маргаритки и ландыши.

Я выбрался из машины, приблизился к высоким деревянным воротам и нажал на кнопку звонка. Тишина. Значит, электричество так и не дали. Пришлось стучать. На пороге моментально появились двое с автоматами.

Я оглянулся на Фарида и беззвучно прошептал: «Я вернусь». Хотя никакой уверенности у меня не было.

Меня обыскали с головы до пят, похлопали по ногам, ощупали промежность. Один охранник сказал что-то на пушту, и оба засмеялись. Вот и двор. Тщательно постриженная лужайка, подрезанные кусты, клумбы с геранью, в дальнем конце двора – колодец с ручным насосом. У Кэки Хамаюна в Джелалабаде был точно такой же, и мы с двойняшками, Фазилей и Каримой, частенько бросали туда камешки и ждали, когда «плюхнет».

Мы с охранниками поднялись по ступенькам и вошли в большой, скупо обставленный вестибюль. Всю стену занимал флаг Афганистана. Меня препроводили на второй этаж. Гостиная. Два массивных зеленых дивана, телевизор с большим экраном в углу, молитвенный коврик с изображением Мекки. Ствол автомата указал мне на диван. Я послушно сел, и охранники удалились.

Я скрестил ноги. Выпрямил. Положил вспотевшие ладони на колени. Поза, по-моему, тревожная. Сложил руки вместе. Еще хуже. Пришлось скрестить их на груди. В висках пульсировала кровь. Я был совсем один. Мысли в голове вертелись разные, но все заглушал голос рассудка: как только меня угораздило влипнуть в эту историю? Чистое безумие: за тысячу миль от дома я сижу в некоем преддверии ада и жду человека, который сегодня у меня на глазах убил двоих. А о жене ты подумал? Как бы Сорае в свои тридцать шесть не остаться вдовой!

Это ведь вроде и не ты совсем, Амир. Ты же такой нерешительный, ты не создан для подвигов и сам всегда это сознавал. Трусость и благоразумие идут рука об руку. Но когда трус забывает, кто он такой… да поможет ему Бог.

У дивана стоял кофейный столик. Кольцо из шариков, каждый размером с грецкий орех, охватывало ножки стола в том месте, где они скрещивались. Совсем недавно я видел точно такое же кольцо. Где это было? Ну конечно. В Пешаваре, в чайной. Только тут на столе еще и чаша с красным виноградом. Я отщипнул ягодку и кинул в рот. Отвлечься, все равно на что, лишь бы отогнать от себя черные мысли. Виноград такой сладкий. А у меня во рту с самого утра маковой росинки не было.

Дверь распахнулась. Вот он, мой высокий талиб в темных очках, гуру новейших времен, два уже знакомых мне охранника по бокам.

Он сел на диван напротив и молча уставился на меня – одна рука на подлокотнике, вторая перебирает бирюзовые четки. Теперь на нем поверх белого одеяния был черный жилет, запястье украшали золотые часы. На левом рукаве я заметил бурое пятно – кровь. Почему это он, интересно, не удосужился переодеться после казни?

Время от времени его свободная рука будто медленно поглаживала невидимого зверька. При этом рукав задирался, обнажая характерные пятна у основания ладони. Точно такие же я видел у определенного вида бродяг в Сан-Франциско.

Кожа у него была значительно белее, чем у охранников, почти землисто-бледная, на лбу у самой черной чалмы сверкали капельки пота, окладистая борода тоже была светлее, чем у молодых парней.

– Салям алейкум, – сказал наконец талиб.

– Салям.

– И на что вам эта штуковина? Снимите.

– Извините, не понял.

Талиб сделал знак охраннику. Дерг! И парень, гнусно ухмыляясь, уже мнет в руках мою бороду.

– Мастерская работа, – усмехнулся талиб. – Только без нее лучше. Ведь правда?

Он щелкнул пальцами, сжал и разжал кулак.

– Значит, вам понравилось сегодняшнее представление?

– Так это было представление? – спросил я, потирая щеки.

Неужели голос у меня дрожит?

– Публичная казнь – величайшее зрелище, брат мой. Драма. Напряжение. И наконец, хороший урок.

Талиб опять щелкнул пальцами. Охранник подал зажигалку. Талиб закурил, засмеялся и что-то пробормотал. Руки у него тряслись, и сигарета едва не полетела на пол.

– Лучшее свое представление я дал в Мазари-Шарифе в девяносто восьмом.

– Простите, что?

– Мы бросили тела собакам, представляете? Я понял, о чем он.

Талиб поднялся. Обошел вокруг дивана. Раз, другой. Опять сел и зачастил:

– Мы шли от дома к дому, хватали мужчин и мальчиков и расстреливали на глазах женщин, девочек и стариков. Пусть видят. Пусть помнят, кто они такие и где их место. В некоторые дома мы врывались, высадив дверь. И… я стрелял длинными очередями, во все стороны, пока не кончались патроны в рожке и дым не начинал есть глаза. – Он наклонился ко мне поближе, будто желая сообщить какую-то тайну. – Что такое подлинная свобода, понимаешь только там. Безгрешный и нераскаявшийся, ты вершишь благое дело, пули веером по комнате, и каждая находит свою цель. Ты – орудие в руках Господа. Это бесподобно. – Он поцеловал четки и вздернул подбородок. – Помнишь, Джавид?

– Да, ага-сагиб, – отозвался охранник помоложе. – Как такое забудешь?

Я читал о массовом истреблении хазарейцев в Мазари-Шарифе, городе, который одним из последних пал под натиском талибов. Сорая была такая бледная, когда передавала мне за завтраком газету.

– Дом за домом. Мы прерывались только на еду и молитву, – гордо продолжал талиб, будто речь шла о каком-то великом свершении. – Мы оставляли тела валяться на улице и стреляли, если родственники пытались затащить их в дом. Город был усеян трупами, псы рвали их на части. Собакам – собачья смерть. – Зажатая в пальцах сигарета ходуном ходила. Он приподнял очки и провел трясущейся рукой по глазам. – Вы приехали из Америки?

– Да.

– Старая шлюха еще не сдохла?

Мне невыносимо захотелось помочиться. Ничего, сейчас пройдет.

– Я ищу мальчика.

– Любой сгодится? – сострил талиб. Парни с автоматами заржали. Зубы у них были зеленые от насвара.

– Насколько я понял, он здесь, с вами. Его зовут Сохраб.

– Я задал вам вопрос. Почему вы живете со старой шлюхой? Почему вы не на Родине, не служите Отечеству вместе со своими братьями-мусульманами?

– Я уже давно уехал из Афганистана. – Вот и все, что пришло мне на ум. Лицо у меня горело. Чтобы не обмочиться, я сжал колени.

Талиб повернулся к стоящим у двери охранникам:

– Это ответ?

– Нет, ага-сагиб, – рявкнули они хором. Хозяин затянулся сигаретой и опять уставился на меня.

– Это не ответ, говорят. Некоторые люди моего круга придерживаются мнения, что покинуть Родину, когда ты ей нужен как никогда, равносильно предательству. Я мог бы вас арестовать за измену, даже если бы вы только задумали эмигрировать. Вам страшно?

– Все, что мне нужно, это отыскать мальчика.

– Вам страшно?

– Да.

– Ну еще бы. – Он раздавил в пепельнице сигарету и откинулся назад.

Я подумал о Сорае и, странное дело, немного успокоился. Перед глазами у меня встала родинка в форме полумесяца, наши отражения в зеркале под зеленым покрывалом, румянец на ее щеках, когда я признался ей в любви. Мы кружились в танце, звучала афганская музыка, цветы, нарядные платья, смокинги и улыбки проносились мимо и тонули в тумане…