Арап Петра Великого-2 - Белобров Владимир Сергеевич. Страница 4
— В длинном…
—С тобою бессмысленно о прекрасных дамах беседовать.
— А чего о них беседовать?! Тоже мне нашёл предмет — прекрасные дамы. Кони-пистолеты — вот енто, я мыслю предмет!
— Слушай, братан, давай я ей записку напишу. А ты передашь завтра.
— А пиши коли делать не фуя.
Назавтра Занзибал пришёл в положенный час на урок. Княжна уже сидела за столом и крутила пальцем глобус.
— Гуд морнинг, Елизавета Федоровна. — Произнёс с порога Занзибал.
— Гуд морнинг. — Княжна зевнула.
— Скучаете? Али не выспались?
— Йес. Всю ночь под окном какой-то мужлан маршировал. В сапогах с подковами. А ишо прикладом об мостовую бухал. Так глаз и не сомкнула.
— Энто я знаю, что за плидурок. После праздников, как найдёт на него — начинает маршировать. Вы в следующий раз в форточку просуньтесь и горшком цветочным пульните. Я всегда так делаю. Верный способ.
— У меня на подоконнике два цветка растут. Гортензия и герань.
— Так вот один и выкиньте. А у меня для вас записочка от брата. Чего-то он вам пишет. Весь вечер вчера сопел, сочинитель. Вспотел аж. Два пера сгрыз. Вот она записочка-то.
Княжна взяла записочку и развернула:
"Елизавета Федоровна, — прочитала она, — С тех пор как я повстречал Вас — нет мне покою и жизни нету. Хожу ли я по коридору, сижу ли я на стуле в анфиладе, али проветриваюсь на резвом рысаке — Ваш образ загромождает мне горизонты беспросветлым туманом и я рискую разбиться насмерть, налетев на незримое глазу препятствие. Иногда мне хочется схватить вострый кинжал и вонзить его себе в грудь по самую рукоятку, а потом расковырять лезвием достаточное в груди отверстие, чтобы пролезть туда рукою, вытащить из нутра горячее моё сердце и принесть его к вам под ноги. Чтобы вы, уважаемая Елизавета Федоровна, увидя такие ужасы , как разрушительно бьётся оно от безответного чувства, заплакали бы от печали горючими слезами и полюбили бедного вздыхателя посмертно. Когда я могу надеятся с Вами повстречаться? Напишите время и место. Крепко целую. Ваш навеки Ганнибал Пушкин."
— Чего пишет-то? — Равнодушно спросил Занзибал, вынимая из-за пазухи книгу.
— Да всякое. — уклончиво ответила княжна. — Так говорите, в следующий раз горшком кидаться?
— Можно и горшком. А можно и так вхолостую, напоматерному ему гаркнуть…Ответ-то писать будете, али на словах чего передать?
— Напоматерному — это грубо. Я токмо по-французски знаю.
— По-французски ему хучь всю ночь чеши. А он только — ать-два, да прикладом — стук-стук. Тогда уж горшком лучше. Ну так как с ответом-то?
— А чем посоветуете — гортензией либо геранью?
— Хучь фикусом. Я в наименованиях не смыслю. Вы бы, Елизавета Федоровна, Ганнибала призвали — он большой специялист. Изрядно понимает. Хучь что на клумбе растёт, хучь в горшке. Вы его призовите, али в записке ответной про то у него испросите.
— А скажи мне, Занзибал, какие нынче в Париже платья модны?
— Елизавета Петровна! Я прямо удивляюсь! Второй день меня про платья пытают! Вчера Ганнибал выспрашивал, какое у вас платье. Теперь вы меня донимаете. Я Париж-то с трудом вспоминаю. Как в тумане!
— В Лондоне тоже туманы. Дале носа, бывает, ничего не видать. А я слыхала — в Париже климат не такой. А и там, однако ж, туман.
— Ясно, туман! Выкушаешь чарок восемь — так тебе и туман, как в Лондоне.
— Право слово, не могу я, Занзибал Петрович, привыкнуть к вашим арапским шуткам. Не пойму, ей Богу, вроде вы образованный человек, при дворе, а шутите нешто кучер.
— Прилично шучу. Другим по вкусу. Обыкновеные мужские шутки. Энто Ганнибал у нас куртуазный и шутит для баб. Вам бы, я чаю, пондравилось. Отвечать-то будете, али как?
— Я подумаю прежде.
— Ладныть. До конца занятия подумайте.
ГЛАВА 7
КЛЮЧИ ОТ ЕЁ ФОРТИФИКАЦИИ
Ганнибал, закинув руки за голову, лежал на кровати и смотрел в потолок на пастушескую идиллию. Молодой пастушок в козьей шкуре придерживал на коленках молодую пастушку с выскочившей розовой грудью. Рядом на траве валялся пастушеский рожок и стояла корзина с провиантом. Вокруг толпились козы, овцы и бараны. Сзади, в полверсте от пастбища, курился величественный вулкан.
«Вот так и моё чувство к Елизавете Федоровне, — тяжело вздыхал Ганнибал, — как сей италианский Везувий. Дымится-дымится, а потом — как даст! И все кверху тормашками — все овцы и бараны! Аллегория такая… Вон тот баран на Меншикова похож. Б—е—е… И как она может с таким гундосым?»
Вошёл Занзибал.
— Валяешься, ефиоп? — Он бросил книгу на тумбочку.
— Скажи, тот баран с потолка на Меньшикова похож?
— Есть чтой-то…А пастух — енто ты, наверноть? А на коленках, надыть княжну придерживаешь с голой титькой?
— Если бы.. Я — вулкан сзади. Видишь?
— Вижу… Пляши, вулкан. — Занзибал вытащил из кармана записку. — От неё депеша.
Ганибал рывком соскочил с кровати:
— Дай сюды!
— Пляши!
Негр повилял бёдрами.
— Ну, давай!
— И чего ты в ней нашёл? — Занзибал протянул записку. — Дура, каких свет не видывал. Ни поговорить с ней путём, ни пошутить. Хьюмору никакого! Я ей такую шуточку сегодня сказал, про то как мы в Париже пили — сам чуть со смеху не лопнул. А она стоит — морда кислая, и токмо кучером меня обозвала. Дубина!
Ганнибал развернул записку:
"Здравствуйте, Ганнибал Петрович, — прочитал он. — Записку от вас через брата вашего Занзибала получила, с коим и передаю сей ответ.
Вы, наверное, считаете меня легкомысленной особой, которой можно писать записки такого непозволительного содержания. Вы, наверное, решили, что раз вы есть любимец государя и любые девушки хочут в мечтах с вами познакомиться, то и этот скромный цветок вам удасться сорвать с той же легкостию. Знайте же, сударь, что это не так! И хотя я всего лишь скромная, беззащитная девушка, которую всякий может обидеть, и которая, конечно же, нуждается в сурьезном и благородном кавалере, защитнике девичьей чести, но я сумлеваюсь — тот ли вы гишпанский Дон Кишот, который достоин носить на груди ключи от моей фортификации. Хотя вы и жгучие брюнеты, но это не имеет значения. Знаете ли вы — что такое настоящее чувство, и как легко над ним надругаться? Вы меня совсем не знаете, а пишете мне легкомысленные записки про жеребца и про кинжал, которым вы зачем-то хотите зарезаться. Мне только осьмнадцать лет, но множество испытаниев выпало на мою долю в Лондоне. Один аглицкий пэр уже постарался в прошлом годе меня обмануть, и эта рана по сей день терзает внутри моё сердце. Таперича я не могу доверять мужчинам, как они есть все обманщики, и Вы, наверное, один из них. Хотя у Вас и благородное лицо, честные глаза и, возможно, у Вас сурьезные намерения. Хорошо бы, если это так. Но если это не так — оставьте меня в покое. В любом случае — ничего обещать Вам не могу. Сами понимаете почему. Вооружитесь терпением и смирением. Да пребудем мы чисты и кротки, как агнцы Божии. За сим прощайте.
Ганнибал оторвался от листка.
— Прочёл? — Занзибал потянулся. — Ну и как тебе эта муть? Я тоже по дороге прочёл от нечего делать. Вот скажи мне, как ты есть бабник Жон Дуан — бабы завсегда такие глупости пишут?
— Глупости! Написано кудревато и с тонкостию. Вот, зри, вот здесь она пишет: «Хотя вы и жгучие брюнеты…» — намекает, что я ей ндравлюсь. Или вот тут ещё: « … у Вас и благородное лицо, честные глаза и, возможно, у Вас сурьезные намерения.» — намекает, что ей моя физиогномия по вкусу и намерения сурьезные.